А в это же время на Фрайбургерштрассе, 5, Франц Губер, совладелец детективного агентства «Адольф Ендерко», внезапно утратил недоверчивость и перестал упрямо отказываться от сотрудничества. Он мгновенно потерял желание ознакомиться с удостоверением Анвальдта, больше не намеревался звонить в полицайпрезидиум, дабы увериться в том, что Анвальдт — это именно Анвальдт, прекратил экзаменовать его на предмет знания личного состава криминального отдела и местоположения восемнадцати полицейских участков, подчиняющихся управлению бреславльской криминальной полиции. Франц Губер мгновенно резко переменился, выказал готовность сотрудничать и стал предупредительно вежлив. Глядя в черное отверстие ствола пистолета, он самым исчерпывающим образом отвечал на все вопросы.
— Что именно нужно было Маасу? Какое задание он вам дал?
— Он узнал от старого швейцара барона о внебрачном ребенке, которого Оливер фон дер Мальтен прижил с какой-то горничной. Единственная женщина, когда-либо служившая у барона, сейчас проживает в Польше в городке Равич. Зовут ее Ганна Шлоссарчик. Мне было поручено установить, действительно ли у нее был ребенок от барона и что с этим ребенком стало.
— Вы сами были в Равиче?
— Нет, я послал одного из моих людей.
— И что?
— Он нашел Ганну Шлоссарчик.
— Как он смог ее разговорить? Обычно люди крайне неохотно признаются в подобных грехах.
— Шуберт, мой человек, представился адвокатом, который разыскивает наследников якобы скончавшегося барона. Я предложил ему использовать эту хитрость.
— Неплохо. И что же ваш человек узнал?
— Состоятельная пожилая дама, услыхав об ожидающем ее огромном наследстве, без колебаний призналась в своем грешке молодости, после чего так разрыдалась, что Шуберту едва удалось успокоить ее.
— Она так раскаивалась в своем грехе?
— Нет, причина вовсе не в этом. Она просто сокрушалась, что ничего не знает о своем сыне, который был бы наследником барона. Потому-то она и плакала.
— Угрызения совести?
— Похоже на то.
— Итак, у нее от барона был внебрачный сын. Это установленный факт. Как его зовут, сколько ему лет и где он живет?
— Шлоссарчик служила у барона с девятьсот первого по девятьсот второй год. Вероятно, тогда она и забеременела. После этого барон Рупперт фон дер Мальтен, отец Оливера, больше не принимал на службу ни одной женщины, даже кухаркой. Таким образом, ее сыну сейчас тридцать один либо тридцать два года. Какая у него фамилия? Неизвестно. Но явно не та же, что у барона. Его мать за молчание получила столько, что до сих пор живет безбедно. Где сейчас проживает баронский бастард? Тоже неизвестно. А что известно? Что до совершеннолетия он жил в каком-то берлинском приюте, куда был отдан любящей матерью еще грудным младенцем.
— В каком именно приюте?
— Она не знает. Его отвез туда какой-то польский коммерсант, ее хороший знакомый.
— Фамилия этого коммерсанта?
— Она не захотела ее назвать. Сказала, что он тут совершенно ни при чем.
— И ваш человек всему этому поверил?
— А с какой стати ей обманывать? Я же говорил вам, что она плакала, оттого что не знает адреса своего сына. Если бы знала, она радовалась бы. Как-никак он получил бы наследство.
Анвальдт машинально задал следующий вопрос:
— А почему она отдала его в сиротский приют? Ведь с баронскими деньгами она могла бы безбедно жить вместе с ребенком.
— Мой человек об этом не спрашивал.
Анвальдт спрятал пистолет в карман. Он с трудом дышал: в горле от жары пересохло. Десну нарвало, она распухла. Еще давали себя знать укусы шершней. Он заговорил и не узнал своего голоса:
— Маас был доволен вами?
— Не вполне. Поскольку мы выполнили задание лишь частично. Мой человек установил, что у Ганны Шлоссарчик был ребенок от барона. Однако он не узнал ни его фамилии, ни места жительства. Так что мы получили от Мааса лишь половину гонорара.
— И сколько же?
— Сто марок.
Анвальдт закурил турецкую сигару, купленную в пассаже на Гартенштрассе. Она оказалась такой крепкой, что на какой-то миг у него даже перехватило дыхание. Однако он справился со спазмом бронхов и выпустил в потолок большой клуб дыма. Он ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Ему было немножко не по себе: еще минуту назад он держал этого человека на мушке, а сейчас курит у него, как у старого знакомого, сигару. (Зря я все-таки вышел из себя и стал пугать его пистолетом. Пистолет всего лишь заставил его говорить. Не более. Правды он ничуть не гарантирует. Губер прекрасно мог все это на ходу сочинить.) Он посмотрел на висящие на стене дипломы и фотоснимки. На одном из них Франц Губер пожимал руку какому-то офицеру высокого ранга, в островерхой каске. Под фотографией была надпись, вырезанная из газеты: «Франц Губер, полицейский, спасший ребенка, принимает поздравления от генерала Фрайхерра фон Кампенхаузена. Блютен, 1913». Анвальдт примирительно улыбнулся:
— Господин Губер, простите, что я выхватил пушку. Вы были легавым (как это вы, бреславльцы, говорите — шкюлле?), а я вел себя с вами, будто вы сообщник подозреваемого. Ничего удивительного, что вы отнеслись ко мне с недоверием, тем паче что удостоверения у меня при себе нет. Я так повел себя, что у меня нет никакой уверенности, сказали вы мне правду или солгали. И все же, несмотря на сомнения, я задам вам еще один вопрос. Без револьвера. Если вы мне ответите, возможно, это и будет правда. Я могу говорить?
— Ну валяйте.
— Вам не кажется странным, что Маас так легко отказался от ваших услуг? Ведь ясно же, что он разыскивает этого незаконного баронского сына. Почему же он остановился на полпути, заплатил вам половину гонорара и не пытается продолжить его поиски с вашей помощью?
Франц Губер снял пиджак и налил себе содовой. Какое-то время он молчал, глядя на дипломы и фотографии в рамках.
— Маас высмеял меня и мои методы. Он считал, что я провалил дело, что надо было прижать старуху. И он решил, что узнает все сам. Я знал, что он любит прихвастнуть, и потому поинтересовался, как он думает найти этого баронского ублюдка. И он ответил, что его знакомый сумеет возвратить старой ведьме память и она ему скажет, где ее сынок. — Губер шумно вздохнул. — А тебе, парнишка, я вот что скажу. Ты меня своей пушкой не напугал. В гробу я видел твоего Мааса и тебя вместе с ним. — Он гневно засопел. — И я тебе не наврал, но только потому, что мне так захотелось. А знаешь, почему мне так захотелось? Спроси об этом у Мока. А я спрошу его про тебя. И если окажется, что Мок тебя не знает, лучше тебе сразу же взять ноги в руки и смыться подальше из этого города.
Бреслау, понедельник 16 июля 1934 года, восемь вечера
Анвальдт действительно выехал из Бреслау, но отнюдь не из страха перед угрозами Губера. Он сидел в вагоне первого класса, курил сигарету за сигаретой и равнодушно поглядывал на однообразные нижнесилезские пейзажи, залитые апельсиновым закатным светом. (Обязательно нужно найти этого потомка фон дер Мальтена. Если над родом Мальтенов действительно тяготеет некое проклятие, то ему грозит смертельная опасность со стороны Эркина. Хотя, ежели рассудить, чего ради мне его искать? Мы с Моком нашли убийцу. Нет, пока не нашли, только определили. Эркин действует через Мааса, он осторожен и знает, что мы ищем его. Несомненно, Эркин и является тем знакомым, который выжмет сведения из старухи Шлоссарчик. Значит, разыскивая сына Шлоссарчик, я разыскиваю Эркина. Черт, черт, черт, может, он уже в Равиче? Интересно, а в каком берлинском приюте был этот потомок фон дер Мальтена? Может, я его знал?) Погрузившись в размышления, он обжег себе пальцы сигаретой, выругался уже не в мыслях и смущенно обвел взглядом купе. Все его спутники, ехавшие этим поездом, слышали произнесенное им грубое слово. Перед ним стоял мальчик в темно-синем костюмчике, лет, наверное, восьми, толстощекий, с явно нордической внешностью, и держал в руке какую-то книжку. Он что-то произнес по-польски и положил книжку Анвальдту на колени. После чего подбежал к матери, полной молодой женщине. Анвальдт глянул на название книжки. Это было школьное издание «Эдипа-царя» Софокла. Она явно не принадлежала этому мальчику — видимо, какой-то гимназист, отправлявшийся на каникулы, забыл ее в вагоне. Мальчик и его мать вопросительно смотрели на Анвальдта. Он показал знаком, что книга не его. Потом спросил спутников, не их ли она. В купе, кроме дамы с мальчиком, сидели студент и молодой мужчина с ярко выраженной семитской внешностью. Никто на книжку не претендовал, а студент, узнав, что она на греческом, отреагировал словами «упаси боже!». Анвальдт улыбнулся и кивком поблагодарил мальчика. Он раскрыл книжку и увидел знакомые греческие буквы, которые когда-то ему так нравились. Ему стало интересно, сможет ли он понять хоть что-нибудь после стольких лет. Он вполголоса прочел и перевел 685-й стих: «О, как мне слово каждое твое тревожит душу и смущает сердце». (Оказывается, я еще неплохо помню греческий. Двух слов, правда, я не знал, хорошо, что в конце есть словарик.) Он перелистнул несколько страниц и прочитал стих 1068-й — слова Иокасты. С переводом никаких трудностей не возникло: «Несчастный! О, не узнавай, кто ты». Сентенциозность обеих цитат напомнила ему одну игру, которой они часто забавлялись с Эрной, — гадание по Библии. Они открывали Библию и тыкали пальцем в первый попавшийся стих, который должен был быть пророческим. Беззвучно смеясь, он закрыл и снова открыл Софокла. Игру эту прервал польский пограничник, потребовавший у него паспорт. Тщательно изучив документы Анвальдта, он прикоснулся пальцем к козырьку фуражки и вышел. Анвальдт вернулся к игре в пророчества, однако никак не мог сосредоточиться на переводе из-за того, что мальчишка, вручивший ему «Эдипа-царя», вперился в него напряженным неподвижным взглядом. Он ни разу не моргнул. Поезд тронулся, а мальчишка по-прежнему упорно смотрел. Анвальдт то опускал глаза в книжку, то пробовал, включившись в эту игру в гляделки, переглядеть мальчишку. Однако у него ничего не получалось. Он хотел было сделать замечание матери, но она спала сном праведницы. Тогда он вышел в коридор и открыл окно. Вынимая из кармана пачку сигарет, он с облегчением ощупал новое полицейское удостоверение, полученное им в отделе кадров полицайпрезидиума после посещения Губера. (Если какой-то сопляк может вывести тебя из равновесия, то это значит, что с нервами у тебя непорядок.) Он затянулся, и почти четверть сигареты сгорела. Поезд подъезжал к станции. «Равич» — гласила крупная надпись.