— Давай поменяемся.
Шоуни состроил гримасу:
— Ну да, конечно!
Он решил, что я шучу. Еще бы! Я мог бы сделать ожерелье из зубов — все парни с радостью отдали бы их, чтобы занять мое место в команде. Ирония заключалась в том, что я готов был уступить это место любому. Конечно, я не мог сказать это вслух: мне бы не поверили или решили, что я сошел с ума. А так парни подумали, что я изображаю из себя крутого и потому стараюсь не показывать радость. Очень трудно бывает вынести чужую зависть. Так что я просто пил. И пил.
Я не услышал, как вошел Ангел. Он был старше нас и пил в тот вечер в батане, но вынес нам пива в обмен на косяк.
— Да это ж наш сиротка! — сказал он, увидев меня. Его круглое лицо, желтое в свете лампы, казалось, плывет по сараю, как светящийся шар. — Да, лучше пей, пока можно, сынок! На Скерре такого не будет. Гигс, чертяка старый, спуску не дает. Хоть грамм алкоголя найдет — сбросит тебя со скалы!
Кто-то протянул Ангелу готовый косяк, тот зажег его, втянул дым и задержал его в легких. Выдохнув, он спросил:
— Ты знаешь, что в этом году коком буду я?
Я не знал. Правда, на Скерре Ангел уже был, а его отец, Черный Мердо, много лет плавал туда в качестве кока. Но в феврале он погиб при несчастном случае на траулере. Если бы я дал себе труд подумать, я бы понял, что Ангел должен был пойти по стопам отца. Мужчины Несса делали это из поколения в поколение.
— Не бойся, — обещал Ангел, — ты получишь свою долю уховерток в хлебе. Обещаю!
Когда он ушел, парни начали передавать по кругу еще один косяк. Мне к этому времени было уже нехорошо, а после пары затяжек сарай начал вращаться вокруг меня.
— Мне пора, — выдавил я, вывалился в холодный ночной воздух, и меня немедленно стошнило во дворе. Я прислонился к стене, прижимая лицо к холодному камню, и подумал: боже, как же я доберусь домой?
Мир вокруг виделся размытым. Не знаю, как я добрался до дороги на Кробост. Свет фар большой машины пригвоздил меня к обочине, и я застыл на месте, как кролик. Когда машина проехала, порыв воздуха опрокинул меня в канаву. Дождя не было несколько недель, но торф способен удерживать воду; коричневая жижа застыла на дне канавы толстым слоем. Я мгновенно измазал и одежду, и лицо; ругаясь и сплевывая, я выкарабкался на колючий дерн. Казалось, я пролежал там несколько часов, хотя на самом деле могло пройти всего несколько минут. Но этого хватило, чтобы насквозь промерзнуть на холодном северном ветру. Когда я, стуча зубами, поднялся на четвереньки, на дороге появилась еще одна машина. Я отвернулся и закрыл глаза, чтобы хоть как-то укрыться от яркого света. Машина остановилась, я услышал, как открывается дверь, а потом голос:
— Во имя Господа, сынок! Что ты тут делаешь?
Большие руки подняли меня, поставили на ноги, и я обнаружил, что смотрю в нахмуренное лицо Гигса Маколея. Он провел рукой по моему лицу, стер гряз рукавом комбинезона.
— Фин Маклауд! — Гигс наконец узнал меня. Он почувствовал исходящий от меня запах спиртного. — Боже мой! Ты не можешь появиться дома в таком виде.
Я согрелся, только когда посидел некоторое время перед камином, завернувшись в одеяло, с кружкой горячего чая в руках. Отпивая из нее, я по-прежнему ежился. Грязь высохла и трескалась у меня на коже и на одежде. Бог знает, на кого я был похож! Гигс приказал мне оставить кроссовки у двери, но от нее до камина все равно вела цепочка грязных следов. Хозяин сидел в кресле по другую сторону камина и внимательно смотрел на меня. Он курил старую, почерневшую трубку, и голубой дым от нее медленно вплывал в круг света от масляной лампы на столе. У дыма был сладкий ореховый запах, он смешивался с запахом тлеющего торфа. Жена Гигса вытерла мне лицо и руки влажным полотенцем, заварила чай и, повинуясь какому-то знаку мужа, ушла спать.
Маколей наконец заговорил:
— Надеюсь, Фин, ты протрезвеешь до того, как мы поедем на Скалу.
— Я не поеду, — ответил я тихо-тихо, почти шепотом. Наверное, я был еще пьян, но падение в канаву немного отрезвило меня, да и чай помог.
Гигс отнесся к моим словам спокойно. Он пыхнул трубкой и задумчиво взглянул на меня.
— Почему?
Я не помню, что рассказал ему той ночью, выразил то чувство глубокого, темного страха, который вызывала во мне лишь мысль о поездке на Скерр. Возможно, Гигс, как и все остальные, реши, что я просто боюсь. Но, в отличие от остальных он не выказывал презрения к моему страху. Он понят меня, и я почувствовал: на меня больше не давит та ужасная тяжесть, которая навалилась, как только отец Артэра сообщил мне новости. Маколей наклонился ко мне; в его руке дымилась трубка, взгляд синих кельтских глаз пронизывал меня насквозь.
— На Скале мы — не просто дюжина человек, Фин. Мы — команда из двенадцати людей. Каждый из нас полагается на других, но и сам их поддерживает. Да, это трудно. Это очень трудно! И опасно, не буду тебя обманывать. Господь проверит, на что способен каждый из нас. Но ты станешь богаче и будешь лучше понимать себя. Ты узнаешь себя так, как никогда не знал раньше и, возможно, больше не узнаешь никогда. И ты почувствуешь связь с нашими предками — мы все ее чувствуем. Со всеми, кто бывал там до нас многие века. Мы будем спать там, где спали они, разжигать костры на местах их кострищ, — он помолчал, посасывая трубку. Дым вихрился вокруг его губ и носа, поднимался над головой голубыми кольцами. — Твои самые черные страхи, самые большие слабости… Ты должен посмотреть им в лицо, иначе всю жизнь будешь сожалеть об этом.
Так, со страхом в сердце, я и отправился в том году на Ан-Скерр. Сейчас я всей душой жалею о том, что я это сделал.
Время до отъезда я провел в одиночестве. Ветер дул с северо-востока, и на остров обрушился шторм, который всегда приходил в конце лета. Два дня шквальный ветер горизонтально нес дождь с Минча, и земля жадно впитывала воду. Я так и не помирился с Маршели после разговора в амбаре и не ходил больше в Мелнес. Сидел в своей комнате, читал и слушал, как дождь стучит в окна, а ветер ворочает черепицу на крыше. Во вторник вечером Артэр зашел сказать, что мы отплываем на Скалу на следующий день. Я не мог в это поверить.
— Но ветер северо-восточный! Говорят, на Скерре нельзя высадиться при восточном ветре!
— К нам идет северо-западный фронт, — сообщил Артэр. — Гигс считает, что за сутки мы успеем добраться. Так что отплываем завтра вечером. А днем будем грузить траулер в Порт-оф-Нессе.
Артэр явно был не более счастлив, чем я. Он долго молча сидел на краю моей кровати, потом сказал:
— Значит, ты едешь?
Я даже не смог сказать «да», только кивнул.
— Спасибо, — сказал Артэр, как будто я сделал это ради него.
На следующий день мы несколько часов грузили «Пурпурный остров», пришвартованный у волнолома. Надо было собрать припасы, необходимые, чтобы двенадцать человек могли две недели жить на скале в океане. На Скерре нет источника воды, так что ее приходилось брать с собой в бочонках из-под пива. Ящики провизии, две тонны соли в мешках, инструменты, непромокаемая одежда, матрасы, пятнадцатифутовая антенна для приема радиосигнала… И конечно, торф для очага, чтобы готовить пищу и греться. Работа по погрузке и укладке припасов помогла мне отвлечься от мыслей об отъезде. Шторм приутих, но море все еще волновалось, траулер поднимался и опускался относительно стены гавани, что делало погрузку трудным и даже опасным делом. Мы промокли: море успело много раз обдать нас брызгами. За день до этого волны бились о волнолом и поднимались на пятьдесят футов. Тогда гавань была почти полностью скрыта от глаз водяной пылью.