Франческе, моей крестнице, с любовью
Однажды, когда Бенет не исполнилось еще четырнадцати, они всем семейством ехали в поезде в полупустом вагоне, и Мопса вдруг бросилась на нее с мясницким ножом. Вернее, угрожала это сделать. Бенет поинтересовалась, зачем мать захватила с собой в дорогу такую большую сумку, ярко-красную, совсем неподходящую к ее одежде. На замечание дочери Мопса громко и злобно расхохоталась, стала выкрикивать какие-то дикие слова, а затем вытащила нож из сумки, угрожающе помахала им перед носом ошеломленной девочки и сунула его обратно. Все это сильно напугало Бенет, и в панике она дернула за «стоп-кран» или, как потом выразилась Мопса, «сигнальный шнур». Поезд затормозил, получилась ужасная суматоха, отец разозлился и потом был мрачен.
Давняя сценка в поезде более или менее стерлась из памяти Бенет, но ожила сейчас, когда она встречала Мопсу в аэропорту Хитроу. Хотя с тех пор они виделись неоднократно, даже некоторое время жили под одной крышей, и Бенет могла наблюдать за переменами в психическом состоянии матери в лучшую сторону, самым ярким впечатлением от прошедших лет все-таки оставался образ исхудавшей женщины с всклокоченной седой шевелюрой, вечно кутающейся в шарфы и шали, несмотря на теплый испанский климат. Именно такую женщину она высматривала из-за ограждения в цепочке пассажиров, прошедших таможню, стоя в толпе гидов с табличками турфирм на шее, говорливых азиатов и жен бизнесменов, встречающих супругов, возвращающихся из командировок
Джеймс так и норовил выбраться из прогулочной коляски, ему было плохо видно, и он явно чувствовал себя неважно. Наконец она взяла сына на руки, посадила на бедро.
Любое ожидание — будь то в аэропорту или на вокзале — всегда волнующе. Кто покажется первым на глаза встречающим, кто первым помашет рукой, узнав знакомое, а может, любимое лицо. Людей, проходящих барьер, как бы выпускали на свободу, и они рвались туда, словно бы в невесомости.
Бенет помнила, как она встречала здесь же Эдварда, и как он был прекрасен тогда. Пассажиры, спешившие, озабоченные, обтекали их. Пестрота одежд и чемоданов — это все превращалось в черно-белое кино, потому что только для них одних был приготовлен цветной кадр.
Встреча с Мопсой не будет похожа на ту… Прошлое не повторится. У Бенет не осталось другого в мире, кого бы она ждала с замиранием сердца, с надеждой и любовью. Она замкнулась в пространстве, где есть только они с Джеймсом, и пройдет много лет, пока неумолимая судьба их не разлучит. До этого еще минуют годы и годы, и пока она может быть спокойна.
Ей пришлось распечатать еще пачку бумажных салфеток и утереть ему сопливый носик. Бедняга Джеймс. Но он все равно лучше всех, даже с распухшим от насморка красным носом.
Барьер миновала супружеская пара — мужчина и женщина дружно катили объемистые чемоданы на колесиках. За их мощными фигурами почти скрывалась неприметная дама с невесомой ручной кладью — портфельчик-дипломат и молодежный рюкзачок. Бенет едва не проглядела мать, столь непохожую на прежнюю. Ее словно долго мыли в турецких банях и отмыли до полного исчезновения облика. Она стала никакая, точнее — как все.
Мопса узнала дочь первой, отчего на мгновение Бенет стало стыдно. Лишь когда глаза Мопсы, неподвижные, безо всякого выражения, уставились на Бенет, дочь осознала, кто перед ней.
Был какой-то момент нерешительности, когда Бенет вдруг заколебалась — стоит ли подпускать мать к себе и к сыну.
И все же это была Мопса. Ее психически больная мать принялась целовать и тискать дочь, отмахнувшись от сопливого Джеймса, как от досадной помехи, с плачем уткнулась в плечо Бенет. Это была Мопса, облаченная в строгий серый костюм и блузку с золотой булавкой под горлом, с коротко остриженными седыми волосами.
Легковесные чемоданы из искусственной кожи не требовали услуг носильщиков. Бенет сама погрузила их на ручную тележку и разместила в багажнике машины, запаркованной на стоянке. Всю процедуру встречи Джеймс наблюдал с круглыми от удивления глазами, и даже перестал сопливиться, настолько его заинтересовала бабушка.
Свою ручную кладь Мопса предпочла нести сама, двигаясь твердой уверенной походкой, держа осанку и вытянув тощую гусиную шею. Когда-то она брала уроки у Айседоры Дункан, и балетная школа до сих пор сказывалась. А может быть, это было все вранье, миф… Двадцать лет назад Бенет, как глупая девчонка, боготворила мать, а потом иллюзии рассеялись.
По дороге Бенет задала вопрос об отце.
— Он в порядке. Что с ним сделается? Шлет тебе привет.
— Тебе нравится Испания?
— Мне все равно, где жить, но папе с его астмой это, кажется, подходит. Уже три года у него не было приступов. Ну и я, соответственно, себя чувствую лучше.
Мопса говорила о разделении семьи так, будто астма отца была тому причиной. Она беспечно улыбнулась, словно ее недуг был сродни легкой форме астмы. Она ворковала точь-в-точь, как ее соседки по Эджвэру, как, например, миссис Фентон — бодрая, словоохотливая домохозяйка.
— Я считаю, что являться сюда на все эти тесты — сплошная нелепица, пустая трата времени и денег. Я убеждала врачей, что со мной сейчас все нормально, но они говорят, будто вреда это не принесет, и почему бы не устроить себе маленькие каникулы и не сменить обстановку. От каникул я, честно говоря, устала, когда они так долго тянутся, но вот сменить обстановку не помешало бы. Надеюсь, мы поедем на метро. Должно быть, прошло лет семь или восемь, как я не спускалась туда.
— Я на машине, — сухо оборвала болтовню матери Бенет.
В юности она неустанно внушала себе, что не должна ненавидеть мать, но подобные уговоры редко приводили к желаемому результату. Мать неизлечимо больна, и помочь ей Бенет ничем не может. Она испытывала жалость к безумной женщине, прощала все, что в силах была простить, но не хотела находиться рядом с ней.
Поступив в университет, Бенет твердо решила не возвращаться домой никогда, разве только на короткие праздничные дни. И следовала этому решению неукоснительно. Когда отец достиг пенсионного возраста и ушел от дел, они с матерью купили себе маленький домик в Испании близ Марбеллы.
Южное солнце покрыло лицо и руки Мопсы загаром. Рядом со смуглой бабушкой Джеймс выглядел бледной северной былинкой.
— Он у тебя здорово простужен, — заметила Мопса, когда малыш снова расхныкался и зашмыгал носом. — Незачем было вытаскивать его на улицу в такую мерзкую погоду.
— Мне не с кем его оставить. Ты же знаешь, что мы только что переехали на новое место.
На заднем сиденье машины располагалось специальное детское креслице, в котором Джеймс обычно чувствовал себя комфортно. Бенет усадила и пристегнула малыша, а вещи Мопсы поместила в багажник. Она бы предпочла, чтобы мать уселась сзади рядом с Джеймсом, но та уже заняла соседнее с водительским место, накинула ремень безопасности, защелкнула пряжку и степенно сложила на коленях руки в черных перчатках из грубой кожи. До нее, видимо, даже не дошло, что бабушке стоило обратить на внука хоть какое-то внимание, произнести пару ласковых фраз. Он выглядел таким несчастным и одиноким там, позади, чихая и жалобно похныкивая. Бенет, ведя машину, заговаривала с ним иногда, указывая на то, что могло его заинтересовать, — собак, причудливо одетых прохожих, яркие витрины, но вскоре она поняла, что Мопсу это раздражает.