Мопса едва слышно прошептала трясущимися губами.
— На неделю.
Бенет уставилась на мать с изумлением, граничащим с ужасом. Это было немыслимо. Найдется ли еще на свете хоть один человек, подобный ее матери?
Бенет никогда не могла приспособиться к ней, принять ее, даже просто понять, что ею движет. Как могла Мопса сделать то, что сделала? Проявлять заботу, улаживать дела, брать на себя какую-то ответственность и одновременно быть такой жестокой, безмозглой, хуже, чем самое примитивное существо без души, без каких-либо чувств?
Привести этого малыша в дом дочери, только что потерявшей собственного ребенка, причем того же возраста и пола! Как могла зарониться такая идея в ее безумную голову? Для этого нужно было быть вдвойне, втройне сумасшедшей.
Вряд ли вообще бывали такие душевнобольные в истории медицины.
Но…
«Но я не должна ненавидеть свою мать», — напомнила себе Бенет.
Мопса повязала вокруг шеи мальчика салфетку со стола вместо нагрудника. Она налила ему молоко в чашку, и тот схватил ее обеими руками, издавая, как показалось Бенет, нечленораздельные идиотские звуки, но никак не слова. Это был как раз такой ребенок, которого дюжая тупица Барбара Фентон могла произвести на свет. Бенет казалось, что у него на лице уже проступают рельефные скулы и мощная, раздавшаяся вширь переносица, как у Барбары.
Внезапно в мысли Бенет вторглась болтовня Мопсы, детальный отчет о трудностях, переживаемых Констанцией Фентон и Ллойдами. В ее рассказе все выглядело так, что когда она явилась к ним, они уже убедили себя отменить свой тур и потерять значительную сумму, внесенную ими в качестве аванса. Барбара рыдала. Это был их первый совместный отпуск за пять лет.
Что оставалось Мопсе делать? Она долго колебалась, но она была в должниках у Констанции. Та сделала ей столько хорошего в прошлом. И Мопса вовсе не действовала безрассудно, не взвесив все наперед. Она знала, как к этому отнесется дочь. Но Бенет большую часть времени проводит у себя в комнате, не так ли? Ведь это большой дом. Бенет просто не увидит мальчика. Мопса сама будет заботиться о нем, укладывать спать в своей комнате, гулять с ним.
Бенет подошла к телефону, пролистала лежащий рядом на этажерке справочник Миссис Констанция Фентон, 55, Харпер-лейн, Эн-Дабл-Ю-Джи.
— Что ты делаешь, Бриджит?
— Звоню миссис Фентон, чтобы извиниться и сказать, что у нас не детский сад. Мы не принимаем детей на временное проживание. Скажу, что мы возвратим ей ее внука через полчаса.
Ее палец коснулся наборной панели. Засветилась первая набранная цифра.
— Их там нет. Они уже уехали.
— Я тебе не верю, мама.
Бенет слушала долгие гудки, и постепенно в ней нарастал гнев. Это была хоть какая-то смена в ее эмоциональном состоянии. Пустота заполнялась злобой. И с этого началось ее пробуждение к жизни. Трубка продолжала издавать длинные гудки. Мопса сказала правду — Фентоны уехали.
Мальчик слез со стульчика. Его лицо было перемазано яичницей. Он медленно двигался по комнате в поисках, чем бы себя занять. Но здесь не было ничего интересного — ни игрушек, ни книжек, ни карандашей и цветных мелков, даже не было телевизора.
Он перешел из столовой в кухню и открыл дверцу буфета. Тут он сделал паузу, оглянулся через плечо с опаской, не остановит ли кто-нибудь его, а когда убедился, что запрещения не последует, принялся вытаскивать из нижнего ящика и кидать на пол кастрюльки, миски, ситечки, дуршлаги.
— Я ухожу, — сказала Бенет. — Пройдусь вдоль реки.
— Уже совсем темно. Это небезопасно…
— Вот это мне подходит. Может, меня там убьют.
При нормальных обстоятельствах она бы тут же пожалела о сказанном, потому что такие слова непременно бы вызвали у матери известную реакцию. Так и случилась. Мопса в ужасе закатила глаза и прикрыла рот ладошкой, сдерживая рвущийся наружу вопль.
Но теперь Бенет было на это наплевать. Пусть закатывает истерику, пусть бьется головой о стены или трепещет от страха.
Она вышла на воздух, погрузилась в ясную, холодную ночь навстречу выползающей на небосклон почти полной луне.
Уже миновали сутки, когда Бенет пришло в голову спросить, как зовут мальчика. Он был всего-навсего маленьким ребенком и попал в ее дом не по своей воле. Ей все равно придется сталкиваться с ним, пусть случайно и, насколько это возможно, реже, но знать его имя она должна. И тут возникло затруднение.
После заданного матери невинного вопроса на лице Мопсы появилось выражение полной растерянности. Она не хитрила нарочно по злобе и не изображала испуганного зайца, как бывало, когда на прямой вопрос требовался прямой ответ. Сейчас у нее был вид деревенской дурочки, которую спросили, как устроена Вселенная. Трудно было понять, что означала улыбочка, с которой она ответила:
— А я не знаю.
Днем их долго не было дома — ни Мопсы, ни мальчика. Она увезла его куда-то на машине. Бенет представилось, как он устроился в креслице Джеймса на заднем сиденье. К счастью, она не видела этого собственными глазами, иначе с ней мог случиться припадок. Она решила больше никуда не выходить при дневном свете. После наступления темноты — да, но никак не днем.
Мопса ездила по магазинам и привезла с собой покупки в больших пакетах от «Детского мира» и «Маркс энд Спенсер». Мальчик, чье имя, как сказала Мопса, она пока не выяснила, снял свою грязную курточку и возился с застежками сандалий.
— Знаешь, бесполезно меня обманывать. — Бенет заговорила тоном санитарки из психиатрической больницы. — Конечно, ты знаешь его имя.
Мопса присела, помогая мальчику справиться с сандалиями. На Бенет она посмотрела с изворотливым лукавством, исподтишка. Глаза ее бегали, избегая встречаться с устремленным на нее взглядом дочери. Она слегка склонила голову набок, как бы прикидывая, какова будет реакция Бенет на ответ, который Мопса намеревалась ей дать. Бенет не могла постичь, что же это за люди — Констанция Фентон и ее дочь, способные доверить маленького ребенка заботам Мопсы? В таких обстоятельствах имеет ли право Бенет самоустраниться и позволить матери заниматься мальчиком и не отвечать за все, что с ним может произойти?
Она пыталась отгородиться от этой мысли стеной, не дать себя вовлечь в водоворот предчувствий неминуемой беды, но защитные ограждения в ее мозгу рушились. Она хоть внешне старалась держаться твердо.
— Не увиливай, мать. Говори, как его имя.
— Джеймс.
Бенет смолчала. Ее рот будто заткнули плотным кляпом. Она пошла к себе наверх. Она не заплакала. Она не плакала с того момента, когда ей сказали, что Джеймс умер. Слезы казались ей ненужными, ничтожными и несопоставимыми с величиной, с необъятностью горя, постигшего ее.
Им пришлось говорить это дважды. Иэн Рейборн сказал ей про Джеймса, и она упала в обморок, а когда ее привели в чувство, рядом был опять Иэн Рейборн и с ним еще медсестра, и они повторили уже сказанное, добавив некоторые подробности. Это была их профессиональная обязанность, и Бенет, выслушивая то, что слышать было невыносимо, держала себя в руках.