— Привет, — окликнул он Питера Морана.

Питер повернулся, и Чарльз не заметил в его глазах особого удовольствия от его появления. Питер даже как будто и не удивился.

— А-а, привет, привет, — бросил Питер, быстро взглянул наверх лестницы, и затем пустые, как стекляшки, глаза снова уставились на Чарльза. Казалось, что взгляд постепенно становился более дружелюбным. — И что же тебя привело сюда?

— То и это, — по привычке ответил Чарльз. Его мужество, на мгновение покинувшее его, казалось, вернулось в полном объеме, в общем-то, немалом. — Извините, если не застали меня дома, когда звонили.

— Я действительно звонил, как ты просил. Только никто не ответил.

Он был обыкновенным мужчиной, простой человеческой особью, со средним, без сомнения, коэффициентом умственного развития. Ничего выдающегося. Чарльз имел обыкновение абсолютно хладнокровно, вот как сейчас, оценивать людей. Ну, что же, он не слишком большой, довольно хрупкий, нездорового вида, не выше, чем… сколько? — пять футов девять или десять дюймов? Этот жадный взгляд, что, казалось, неожиданно изменил выражение лица, может, потому, что он голоден? О! Вот за едой и поговорим, подумал Чарльз.

— Вы что-то говорили насчет кофе?

Взгляд вернулся на ступеньки.

— Не сейчас. Сейчас я не могу.

Он сказал это сдержанно, почти равнодушно, как будто это Чарльзу было нужно и Чарльз делал первые попытки. Или он еще о чем-то думал?

Чарльз не знал, что делать — уйти, или сейчас же войти в здание, или вернуться позже, но одно ясно, надо подумать, как возобновить наблюдение за этим человеком. Возможно, это именно то, что надо делать. Из раздумий вывел шепот Питера, или это было скорее шипенье. Поднимаясь со столбика, не отрывая взгляда от лестницы, он произнес:

— В это же время, в среду. В Февергейтском кафе. У столиков, что снаружи.

Чарльз не сказал ни да, ни нет. Группа людей, среди которой были ребята его возраста, проходя вдоль тротуара, увлекла его за собой. Это был, как сказали бы некоторые, кусок удачи, так как это исключило возможность быть узнанным женщиной, которую Питер Моран пришел встречать, женщиной, с которой он говорил в дверях коттеджа в Нанхаусе. Они спускались по лестнице вместе. Не глядя друг на друга, не держась за руки, но, бесспорно, вместе. Чарльз продолжал двигаться в толпе — как он догадался по картам и путеводителям в руках — иностранных туристов. Холодность Питера теперь была объяснима. Можно понять, что он не хотел, чтобы другие люди — а все-таки, кто она? Сестра? Домоправительница? Неужели жена? — видели, с кем он разговаривал. При мысли, что его могли бы узнать, новая волна холодной дрожи пробежала по спине.

Он не должен идти в Февергейтское кафе в среду. Он не обещал. Даже если бы он и пообещал, он не должен идти.

2

В больнице Джону первым делом сделали противостолбнячную инъекцию, а затем обработали и зашили рану. Джон думал, что его отпустят домой сразу после оказания первой помощи, но врачи сочли необходимым задержать его на пару дней.

— Для вас же лучше, — сказали ему. — Вы потеряли слишком много крови.

Больничные корпуса размещались на высоких холмах предместья, и из палаты, куда положили Джона, хорошо просматривалась вся долина, Хартлендские Сады, за которыми он разглядел Фонтильский Двор, где жил Марк Симмс. Солнечные лучи падали на стекла огромных окон, превращая их в золотые зеркала.

На другой день Джон позвонил Колину, чтобы сообщить, где находится. Колин тотчас же приехал навестить, а затем, собираясь уходить, пообещал заглянуть на Женева-роуд и полить в теплице, если будет надо. Но Колин был его единственный посетитель. Джон страстно желал — себе он мог признаться в этой абсурдной надежде, — чтобы приехала Дженифер. Было бесполезно утешать себя, что Дженифер не знает, что произошло, и вряд ли Колин сообщит ей об этом, потому что, если бы она даже и узнала, она не приехала бы. Но, когда наступило время посещений и жены, подруги и матери ворвались, как стадо голодных зверей, которых наконец-то допустили к кормушке, он поймал себя на том, что, затаив дыхание, он пытается в их толпе разглядеть ее. Затем он откинулся на подушки, с сожалением признав, что это бесполезное занятие.

К счастью, такому испытанию он подвергался только дважды. В воскресенье его отпустили домой с предписанием несколько дней не выходить на работу. В первый раз со времени своего медового месяца он не ночевал дома. И теперь его охватило чувство, что он отсутствовал здесь вечность. Незастеленная постель, «Люди октября», лежащая на кофейном столике открытой, чайная чашка и тарелка для бутерброда в мойке казались признаками поспешного бегства с квартиры ночью куда-нибудь далеко, чтобы избежать оплаты. Ответа от Дженифер на его письмо не было. Ему стало абсолютно ясно, что, изменив ее мнение о Питере Моране, сам он ничего не выиграл. Она прилипла к Питеру Морану, потому что, по его мнению, она, пройдя огонь и воду, не оставила желания выйти за него замуж и разорвать старый брак

Колин явно перестарался в теплице. Помидоры стояли в луже от чересчур обильного полива, листья на кустах пожелтели. Джон слил излишнюю воду и задержался в душной маленькой пристройке, полной жужжащих насекомых, думая о Гэвине, о любви, об объектах любви. Почему-то ему всегда казалось, что Гэвин должен иметь какую-то дикую сексуальную жизнь, успех у симпатичных подружек, нежную мать и, возможно, сестер, счастливую семью. Скорее всего, так оно и было, но сам он любил только скворца. Как удивились бы те люди, что купили Геракла, узнай они, к чему привела их покупка!

И на следующий день ему стало ясно, что они узнают об этом. Приехала полиция, чтобы известить его, что так или иначе Гэвина должны обвинить в «противозаконном причинении ущерба». Так, кажется, они выразились. Джон протестовал, но безрезультатно. Ему дали понять, что здесь решает не он, а когда он поинтересовался, где сейчас Гэвин, ему ответили безразличным тоном, что он помещен в Самердейл. Это была психиатрическая лечебница, которая во времена родителей была известна как Коплсфилд, по названию района, где она располагалась. Ее тогда называли «приютом». Джону очень хотелось задать несколько вопросов, и он обязательно задал бы их, будь здесь Сьюзен Обри. Но этих двоих полицейских он раньше никогда не видел. С деревянными лицами, они говорили отрывисто, словно выплевывали только необходимые полицейские термины.

Как только полицейские ушли, зазвонил телефон. Джон так и не мог избавиться от мысли, что Дженифер может позвонить, и даже отказался от попыток излечиться от этого. Иногда он в деталях представлял возможный разговор, он даже пытался убедить себя в том, что раз ей нравится ухаживать за людьми, которые нуждаются в ее заботе, зависят от нее, то когда она узнает, что с ним случилось…

В телефонной трубке раздался голос Марка Симмса. Он звучал достаточно уверенно:

— Привет, Джон. Как ты там?

У него не было сейчас причины положить трубку — или, наоборот, причина стала более весомой?