Прошли годы. Свонни говорила, что прилагала все усилия, чтобы заставить себя ничего не спрашивать у Асты, но так и не смогла остановиться. Она продолжала изводить Асту вопросами, и Аста отвечала по-разному. То заявляла, что не имеет значения, кто ее родители; то заявляла, будто забыла обо всем или что Свонни незачем волноваться, ведь приемная мать любит ее. Она никогда не скрывала, что любила Свонни больше всех своих детей, — так зачем эти глупости?
Затем Аста пускала в ход свой козырь или же просто уставала от расспросов. (Теперь она все больше сидела внизу, на краю стула, собранная, но без напряжения.) Она запрокидывала голову и закатывала глаза, раздраженно вздыхая. Видимо, эта поза — наследие тех времен, когда люди обращали лицо к небесам, чтобы Господь даровал им терпение.
— А если я сказала тебе неправду, если все выдумала?
Свонни начинала бить дрожь. Это все чаще случалось с ней после разговоров с матерью на эту тему. Иногда у нее стучали зубы. И Аста, глядя на дрожащую Свонни, сказала:
— Вот что, lille Свонни. Я все придумала, потому что я гадкая старуха, которая любит над всеми подшучивать. Вот так и давай больше не будем об этом, давай поставим точку.
— То есть письмо написала ты? — едко спросила Свонни.
Легкое пожатие плечами, взгляд искоса, улыбка.
— Если хочешь, то да. Если тебе так легче.
Тогда у Свонни зародилась дерзкая и ужасная мысль. Такая, что поначалу она без стыда не могла и вспоминать об этом. И прошло много времени после смерти Асты, прежде чем Свонни решилась мне рассказать. Говорила она тихо, избегая моего взгляда. Призналась, что решила тогда при первом удобном случае обыскать комнату Асты и перетрясти все ее вещи.
Случай подвернулся довольно скоро, когда Аста уехала погостить к Кену и Морин. Что само по себе удивительно, поскольку Аста не питала к сыну особой привязанности. Она обычно говорила, что никогда не простит ему того, что он изменил свое имя. Но Моэнс тоже взял другое имя, и она не имела ничего против. Возможно, дело в том, что Кен родился, когда ей очень хотелось девочку. Сын, которого она действительно любила, Мадс, умер младенцем. Как-то Свонни в припадке раздражения, что случалось редко, высказала Асте, что если бы он остался в живых, то наверняка тоже изменил бы свое имя. Аста почему-то рассмеялась.
Кен и Морин часто приглашали Асту погостить, но она всегда отказывалась. Они съехали с квартиры на Бейкер-стрит, когда Кен вышел на пенсию, и теперь жили в Твикенхэме. Аста говорила, что ей не нравятся предместья. Хэмпстед не в счет, его трудно назвать предместьем, за исключением Хэмпстед-Саберб, но это скорее уже Финчли, а не Хэмпстед. Кен и Морин настояли на приглашении, когда Торбен попал в больницу.
У него случился инфаркт, но он быстро выздоравливал. Почти весь день Свонни проводила в больнице. Узнав об этом, Кен сказал Асте, что ей, должно быть, одиноко в таком большом доме, а Свонни хоть немного отдохнет за пару недель, когда у нее на руках не будет матери. На самом деле Аста не была обузой и совсем не походила на типичную девяностолетнюю старуху, нуждающуюся в постоянной заботе и внимании. Она оставалась независимой и самостоятельной.
Свонни очень хотела, чтобы Аста уехала и она смогла бы беспрепятственно обследовать комнату. Она подозревала, что у брата есть какие-то скрытые мотивы, но не могла понять какие. Ведь Асте нечего было ему завещать, она не могла оставить ему денег, по крайней мере тех, что он называл «настоящими». Страдания и вечные сомнения Свонни зародили в ее голове, как она виновато призналась мне, «подлые и низкие мысли. Возможно, Кен и Морин действовали просто по доброте душевной». В общем, это было не важно. Она хотела, чтобы Аста уехала, но знала, что лучше не подталкивать ее к этому решению. И Аста удивила ее, когда сама заявила, что никогда не бывала в Кью-Гарденс. А если поехать в Твикенхэм, то от дома Кена совсем недалеко до садов, и она сможет прогуляться туда пешком.
Нельзя сказать, что Асту интересовала природа. Она могла отличить розы от других цветов и где-то в дневниках упоминала о буках. Там же есть строчка, из которой ясно, что она не знает, как выглядит конский каштан. Кью-Гарденс привлекали ее только потому, что она могла посмотреть в оранжерее, как растут бананы. Кен увез мать на машине, и Свонни тут же поспешила на третий этаж в комнату матери. Ее непреодолимо влекло туда, как тайного алкоголика к заветной бутылке. Или как некоторых влечет мастурбация или фетиш, хотя это уже мои слова, не ее. Но от этого желания у Свонни перехватывало дыхание, и ей становилось дурно. У нее была мания — узнать правду о себе.
Комната Асты была огромной. Фактически это были две комнаты, разделенные двойной дверью, Аста ее никогда не закрывала. У нее была собственная ванная. По существу, Аста занимала весь этаж, так как кладовкой никто не пользовался и Аста при желании могла бы взять ее себе. Я уже говорила, что никогда прежде не видела комнату Асты и вошла в нее впервые уже после смерти Свонни. Аста никогда никого не приглашала в свои владения. Люди всегда были ей интересны, но она не нуждалась в них. Я попала в эту комнату через четырнадцать лет после ухода в мир иной ее обитательницы. Но фотографии в журналах и газетах я, конечно же, видела и раньше, как любой, кто читал подобные материалы. Эта комната была последней обителью автора дневников, и поэтому довольно часто, по крайней мере при выходе каждого нового тома, фотографии появлялись в газетах.
Комната была удобной, роскошно обставленной, как, впрочем, все комнаты в доме Свонни. Но мне она показалась какой-то пустой. Свонни уверяла меня, что после смерти Асты она ничего не меняла, ничего не внесла, ничего не вынесла. Аста никогда не была скопидомом. Она любила жизнь, а не предметы, напоминающие о прожитых годах. Вся мебель, все убранство комнаты находилось там еще до переезда Асты на Виллоу-роуд. Самой Асте принадлежали только наполеоновская кровать, темный полированный стол с резьбой в виде листьев и фруктов, книги, фотоальбомы и несколько фотографий в рамках. Она не поставила их, как было тогда принято, на стол, а развесила по стенам — мрачный снимок «Паданарама», вероятно сделанный в пасмурный день, несколько портретов Свонни, свадебное фото моих родителей, студийный портрет молодой Асты с именем копенгагенского фотографа в правом нижнем углу. В левом углу Аста, как поп-звезда, поставила свой автограф.
Свонни уже проверила письменный стол Асты, точнее, стол, за которым та писала. Если писала, конечно. В выдвижных ящиках обнаружилась писчая бумага, конверты, чистые тетради и огромное количество дешевых авторучек. Свонни говорила, что тогда у нее, конечно же, не возникло и мысли о существовании дневников. Она не подозревала, что толстая переплетенная тетрадь в верхнем ящике стола — последний дневник Асты, который она забросила несколько лет назад, сделав последнюю запись 9 сентября 1967 года. И только спустя много времени Свонни осознала, что 9 сентября 1967 года — день после похорон Гарри Дюка.
Естественно, Свонни заглянула в тетрадь. Ей было мучительно стыдно, но она тщательно изучала все, что попадалось. Записи оказались на датском языке, который она знала, но не стала их читать, когда увидела даты — 1966 и 1967 годы. За несколько лет до этого умерла родственница Торбена. После нее остался дневник, который она вела в 1913 году, когда жила с мужем в Санкт-Петербурге. Тот служил в Северной телеграфной компании, и они год жили в России. Когда Торбен услышал о существовании дневника, он возлагал на него большие надежды и в конце концов ухитрился заполучить. Он надеялся увидеть в дневнике картины предреволюционной жизни с захватывающими политическими и социальными комментариями. Но дневник оказался сугубо личным — прозаические записи молодой женщины о помолвке, приемах, купленной одежде, ежедневные описания погоды. Свонни вспомнила об этом, когда держала в руках последний дневник матери. Она прочитала об ужасном урагане, о дереве, которое упало в соседнем саду, и положила тетрадь обратно в стол.