Дверцы гардероба, как обычно, были распахнуты, чтобы проветривалась одежда. Свонни уже заглядывала в гардероб и ничего не нашла, но решила проверить еще раз. Содрогаясь от того, что делает, она обшарила карманы пальто, которое Аста не надевала уже годы, порылась в старых сумочках. Но Аста не хранила ничего, даже обычного хлама, который всегда копится у женщин в сумочках. И не потому, что она была разборчивой или аккуратной, — просто не хотела загромождать свою жизнь лишними мелочами.
Главной целью Свонни оставался запертый комод. Ключ в замке не торчал. Вероятно, Аста носила его с собой или где-то прятала. Но никаких трудностей тут не было. В доме находилось несколько шкафов с похожими замками, и Свонни не ошиблась, решив, что один из ключей подойдет и к комоду. Она рассказывала, что ненавидела себя в тот момент, но и радовалась, что одна в доме и никто ей не помешает. Я думаю, что она одинаково боялась, что ее застигнут врасплох как Аста, так и Торбен. Ее муж был высокопринципиальным человеком, даже немного напыщенным, что смягчалось его добротой. Он был бы так же потрясен, застав жену за обыском комнаты матери, как если бы увидел, что она смотрит порнографический фильм.
Но бедный Торбен тоже не мог помешать ей. Он все еще лежал в больнице, хоть дело шло к выздоровлению. Асту от дома отделяли уже мили, она благополучно подъезжала к Твикенхэму.
Ничего, кроме одежды, еще более древней, чем в гардеробе, Свонни в комоде не обнаружила. Одежда сильно пахла камфарой. Поскольку Аста не хранила вещей и ни капли сентиментальности в ней не замечалось, Свонни сделала вывод, что она держит все это в надежде, что мода на них однажды вернется. Действительно, через год после смерти Асты снова стали носить юбки длиной до лодыжек. Эти платья и костюмы относились к периоду Второй мировой войны и к довоенному времени, одно или два расшиты бисером, как в двадцатые годы. Свонни была глубоко разочарована. Кстати, она ошибалась в побуждениях Асты. Та вовсе не дожидалась возвращения моды, а намеревалась продать содержимое комода. И действительно сделала это через несколько месяцев, разыскав магазин на Вуд-Хай-стрит в Сент-Джонсе, где продавали старинную одежду современным модникам. Аста получила за свою коллекцию кругленькую сумму, еще раз продемонстрировав способности деловой женщины.
Но ни писем, ни документов Свонни так и не нашла. Она вернулась к себе в спальню и принялась рассматривать свидетельство о рождении. Со времени получения анонимного письма она прочитала его не меньше ста раз. Ничего нового, конечно же, не появилось: день ее рождения зарегистрирован 21 августа 1905 года на Сандрингхэм-роуд, 55, Далстон, в регистрационном офисе Юго-западного округа Хэкни. Имя — Сванхильд, другие имена, выбранные Расмусом, еще не добавлены. В строке «отец» — Расмус Питер Вестербю, механик 31 год, в строке «мать» — Аста Биргит Вестербю, урожденная Каструп, 25 лет. Имя регистратора — Эдвард Молби.
Все это было выше ее понимания.
За день до встречи с Кэри, когда мы договорились съездить на Виллоу-роуд, чтобы взглянуть на дневники, я отправилась туда сама. Прошли годы с тех пор, как я их видела. Если быть точной, Свонни показывала мне дневники четырнадцать лет назад.
Припарковаться у дома не удалось, и я долго кружила по соседним улицам, прежде чем нашла свободное место, похоже единственное во всем Хэмпстеде. Пришлось смириться с тем, что оно оказалось на Понд-стрит, в полумиле от дома Свонни. Вряд ли я узнала бы Гордона Вестербю в толпе пассажиров на пригородной станции Хэмпстед-Хит. Но он громко окликнул меня сам.
Было гораздо теплее, чем в тот дождливый апрельский день, когда мы впервые встретились на похоронах Свонни. Он сделал уступку погоде — оделся полегче, но все так же строго. Несмотря на то что дождя не было уже неделю и его не прогнозировали, Гордон надел плащ, прямо как у инспектора в детективном фильме. Воротничок такой же высокий, как и на похоронах, просто менее тугой. Рубашка, судя по воротничку, в бело-голубую полоску, синий галстук без рисунка. Ботинки такие же черные и блестящие, как портфель в его руке.
— Я надеялся встретить вас когда-нибудь, — сказал он. Его слова прозвучали искренне, будто случайная встреча — единственная возможность пообщаться. Почты, конечно, не существует, и телефон тоже не изобрели. — Я очень рад видеть вас.
— Но что вы здесь делаете? — спросила я слегка озадаченно. Уж не собирается ли и он посетить дом Свонни?
— Я здесь живу. — Его, казалось, немного встревожило мое удивление. — Я снимаю комнату, точнее, полквартиры на Родерик-роуд. А вы думали, что я живу с родителями?
Я вовсе не думала об этом. Едва ли я вообще вспоминала о нем. Судя по всему, он и не ожидал ответа. Наклонился ко мне и доверительно произнес:
— Знаете, почему я решил переехать? Когда я рассказал родителям правду о себе, их это очень смутило. И я посчитал, что лучше всего снять жилье. Но у нас прекрасные отношения, вы не думайте.
Я заверила, что ничего плохого не подумала. Но меня удивило, что, проживая так близко от своей двоюродной бабушки, он никогда не навещал ее.
— Помните, я упомянул о генеалогическом древе? Так вот, у меня возникла блестящая идея. Скажите, дневники будут дальше издаваться?
— Да, безусловно, — ответила я. — В следующем году или еще через год.
— Когда я закончу работу над древом, неплохо будет включить его в книгу. А если переиздадут и первые тома, то можно и туда тоже. Что вы на это скажете?
Он устремил на меня серьезный, напряженный взгляд. У него были глаза Асты, только бледнее. Если у Mormor их выписали маслом, то у Гордона — акварелью.
— Я купил дневники, издание в мягкой обложке. Еще не начинал читать, хочу доставить себе удовольствие на выходных. Я и мой друг, с которым мы снимаем квартиру, очень любим читать друг другу вслух.
Я спросила, не нужна ли ему помощь в работе над древом. Без сомнения, о предках Асты и Расмуса и всех их родственных связях можно найти в дневниках, но я смогу заполнить пробелы.
— Благодарю вас, — обрадовался он. — Я был уверен, что вы предложите помощь. Мой отец не знает ничего. Я заметил, что женщины интересуются историей своей семьи, а мужчины — почти никогда. Я часто с этим сталкиваюсь, когда занимаюсь своим хобби. — Он впервые улыбнулся, приоткрыв два ряда крупных, как у Берти Вустера, [16] зубов. — Поработаем вместе. Рад был с вами встретиться.
Он распрощался и заспешил в сторону Госпел-Оук.
После уличной толчеи дом Свонни — для меня он все равно дом Свонни — показался особенно тихим. В нем было тепло и хорошо проветрено. Здесь по-прежнему все сверкало, и меня вновь охватило чувство, что я вхожу в шкатулку с драгоценностями. У Торбена и Свонни всегда было много серебра и латуни, люстры и канделябры — из хрустального стекла, и комнаты никогда не казались застывшими, в них двигались крошечные огоньки. В любое время дня и ночи откуда-нибудь исходило сияние. Отблеск в форме полумесяца на вазе, сияние чашек и кубков, вспышка на стеклянных гранях, солнечный зайчик на стене — отражение от хрусталя. В пасмурные дни свечение становилось приглушенным, едва уловимым, словно ожидало своего часа, когда дождь закончится и рассеется туман.