— Так у вас сейчас кто за старшего? — спросил Илья, проезжая навсегда открытые, уже вросшие в землю ворота.
— Добрыня, вестимо, — пожал плечами возле стремени Алеша. — Он же из нас троих средний. Да и кому кроме него-то?
Илья уже высмотрел поблекшего, когда-то голубого шелка Добрынин шатер и соскочил с коня.
— Леша, будь другом, расседлай Бурка, мне с Никитичем побыстрее поговорить бы.
— Да ладно, — осклабился богатырский конь. — Мне спину не жмет. А с Добрыней я и сам давно не виделся.
— Ну, как знаешь, — сказал Илья и откинул полог.
В шатре было неярко и прохладно. Илья постоял, ожидая, пока глаза привыкнут к полумраку, потом шагнул вперед. За ним в шатер осторожно, стараясь не наступить на что-нибудь ценное, вступил Бурко, последним вошел Алеша. Михайло, отроду не любивший начальничьих бесед, остался снаружи.
— Ну, здравствуй, Илья свет Иванович, — донесся откуда-то снизу мощный голос.
Добрыня, лежавший на куче подушек, медленно встал и шагнул навстречу брату. У Ильи сразу вылетели из головы все умные слова, что он готовил заранее. Добрыня хоть и считался средним, был постарше Ильи и не в пример умнее. Как-то с ним говорить, как звать на помощь Киеву? Никитич вышел на середину шатра, заложил руки за пояс и, склонив голову, исподлобья посмотрел на Илью. Илья в ответ сам принялся разглядывать брата. Змиеборец был в нижних белых портах и такой же рубахе, перепоясанный поперек тонкого стана алым с золотом кушаком. Седины в волосах у него, пожалуй что и прибавилось, да и морщин вокруг глаз стало больше. Но не это напугало Муромца. Тускло, пусто смотрели карие глаза среднего брата, не было в них ни ума прежнего, ни силы, ни благородства. На пальцах богатыря мутно поблескивали золотые перстни с дорогими камнями, на могучей шее лежала золотая же цепь. Не стягивала лоб черная лента, вышитая любимой Настасьей, вместо нее на серебряных волосах лежал золотой же обруч. Оба молчали, и Алеша, стоявший рядом с Бурком, вдруг почувствовал, как густится, собирается что-то в шатре, а так ему это не понравилось, что, сам того не сознавая, вдруг нащупал он за спиной рукоять заткнутого за пояс кинжала. Но Илья шагнул вперед, облапил Добрыню и поцеловал брата так, что шатер затрясся. И сразу посветлело в шатре, и рука упала с кинжала, и понял бесстрашный Бабий Насмешник, что спина у него вся мокрая и пальцы дрожат мелко. Илья отодвинул Никитича и снова посмотрел ему в глаза. Нет, показалось, прежний огонь пылал в глазах немолодого уж воина, прежняя улыбка была на устах.
— Ай же... Ай же брат ты мой! — просипел Илья, чувствуя, как давит горло, и, притянув снова к себе брата, уткнулся лбом в лоб Никитича.
— Ну, отпусти уж, что ты меня, как девку, лапаешь, — засмеялся Добрыня.
— Вот-вот! — с облегчением зашутил суетливо Алеша. — Тебя лапает, меня всего обслюнявил! Понабрался там, в погребе, привычек татьих, куда деваться!
Полог распахнулся широко, и кто-то протиснулся между Алешей и Бурко.
— И шо я таки вижу? Вижу ли я брата своего старшего Элияху сына Иоанна, шобы ему всегда было так хорошо, как мне сейчас?
Высокий, нескладный с виду богатырь, с волосами, заплетенными у висков в косицы, стоял руки в бока, скаля белые крупные зубы и уставив в Муромца длинный острый нос.
— Самсон... Чертяка старый, — Илья почувствовал, что рот сам собой растягивается в широченную ухмылку.
— Нет, царь Соломон, шобы у меня золотых было, сколько у него баб! — Самсон подскочил к Муромцу и обхватил его так, словно хотел оторвать неподъемного мужика от земли.
Самсон появился на Заставе семь лет назад. Лето было тихое, печенеги, получив весной на бродах по зубам от дружины и потом на закуску от Потока с Поповичем, откочевали куда-то далеко-далеко, и богатыри наслаждались непривычным покоем, начиная потихоньку беситься от безделья. Добрыня с Бурком разобрали наконец купленные зимой за бешеные гривны книги и теперь валялись на берегу на песочке, целыми днями вычитывая ромейские премудрости, Поток и Алеша уезжали на челнах в протоки удить рыбу, словно бредень было лень протащить, остальные тоже отдыхали кто как и чем во что. Илья все же старался поддерживать службу, потому каждое утро на все четыре стороны станицы расходились дрыхнуть на солнышке четверо часовых. На закатной, русской стороне в тот день спал на часах Михайло Казарин. В полдень он больше по привычке, чем из чувства опасности открыл глаза и прямо над собой узрел любопытные черные очи, длинный нос и недвусмысленные косицы. Михайло, не торопясь, поднялся на ноги, досадуя на себя, что проспал пришельца, откинулся назад и, прищурив и без того узкие глаза, лениво процедил:
— Ну, что надо, жид?
Выгоревшая, утоптанная заднепровская земля встала вдруг стеной и больно ударила богатыря по всему. Выплюнув пыль, Михайло перевернулся на спину и снова увидел склоненные над ним проклятые черные глаза, нос и пейсы. Из-под носа слегка картаво донеслось:
— Ты шо-то сказал, казарская морда?
— Ну, мать твою, — просипел Казарин и, оттолкнувшись спиной, кинулся на больно умного чужака.
Добрыня, Илья и Дюк как раз сели пополдничать, когда снаружи донеслись яростные вопли, звуки ударов по чему-то твердому и прочий боевой шум. Дюк, как самый молодой, сорвал со столба меч и первым выскочил наружу. Илья, степенно оторвав от свеже-зажаренной дрофы огромную жилистую ногу, вышел за ним, последним, прихватив кубок с хиосским вином, неспешно выступил Добрыня. Богатыри, те, что не спали богатырским сном и не ушли куда-то с утра, гоготали на площади. Посередине, на утоптанном до каменной твердости черноземе, Михайло и какой-то долговязый черный парень яростно мутузили друг друга, стараясь то вывернуть руку, то придушить, то выдернуть ногу. Наконец, оба упали наземь и продолжили драку уже лежа. Дюк присвистнул и указал Муромцу на глубокие выбоины в земле.
— На кого ставишь, Илья Иванович? — спросил, обернувшись, Неряда.
— На кого? — Илья откусил еще кусок от жилистой ноги. — А ты на кого, Добрыня?
— На Михаила, конечно, — пожал плечами Змиеборец. — А ты?
— А я, пожалуй что, и на жида, — задумчиво смерил взглядом дерущихся Муромец.
— Я не жид! — возмущенно вскинулась из облака пыли взлохмаченная длинноносая голова.
Малого промедления хватило Михайле, чтобы припечатать противника к земле и завернуть ему руку за спину.
— Нечестно! — возмущенно прохрипел воткнутый лицом в пыль чужанин.
— Почему нечестно? — удивился Михайло, заворачивая ему вторую руку к первой.
— Ну-ка, Мишка, отпусти его, — приказал Илья. — Давай-давай, проиграл — так умей признать.
— Да почему проиграл-то? — возмутился Михайло.
— А потому, — подошел Алешка с воняющим рыбой мешком на плече, — что ты, богатырь русский, должен был чужака сразу в бараний рог согнуть, а не в пыли с ним кувыркаться.
— Он на меня врасплох наскочил! — начал было Михайло и осекся.