Воины кивнули, снова утвердили на буйных головах шеломы и пустили коней рысью.
— Хороший поп, — заметил с улыбкой Улеб.
— Ну, не знаю, — покачал головой Сбыслав. — По мне, поп должен благостным, ну... таким...
— А по мне — в самый раз, — пожал плечами порубежник. — Ужо он своей рогатиной помашет вволю.
— А ведь если его кони не держат, как он драться-то будет? — подумал вслух Якунич. — Наши-то полки все конно выступают.
— Да уж как-нибудь подерется, — усмехнулся Улеб.
На княжьем дворе Сбыслав сразу пошел к ключнику, больше всего молодой дружинник опасался, что Владимир не повелел отдать виру — запамятовал или не успел. Тогда придется идти князя искать, все же серебра почти два пуда — целое богатство. Но Красно Солнышко уже обо всем позаботился: ключник со вздохом, словно свое отрывал, отдал Якуничу четыре связанных попарно тяжелых мешка. Каждый мешок был затянут веревкой со свинцовой биркой, на бирке — печать Владимира.
— Все, без обмана, — проворчал старик, когда Сбыслав начал сличать бирки.
— Ну, добро, — кивнул дружинник и, крякнув, вскинул серебро на плечо.
— Эй, Сбыслав, — окликнул в спину ключник.
— Чего тебе? — обернулся молодой воин.
— Ты меня-то куда писать будешь?
— Тебя?
Воевода усмехнулся, собираясь уже сказать старому, чтобы сидел на печи, и вдруг осекся. Он вспомнил, кем был старый Ревята, прежде чем княжьей волей навесил на пояс ключи от Владимировых погребов и казны. После того как по доносу богатырей Владимир посадил прежнего ключника на кол, князь назначил ключником самого старого и упрямого из старшей дружины. Ревята жаловался, что хотел уйти на покой, доживать свое в сельце под Черниговом, но Красно Солнышко велел ему не упрямиться и принимать казну. Князь не ошибся — Ревята был не слишком сметлив, да и считал медленно, но раз перечтенное помнил накрепко, ум имел не быстрый, но прямой и ясный, а по старости лет был, естественно, честным. Сыновья старого воина давно уже правили службу сами, ища себе чести, дочерей он замуж раздал, а себе воровать было уже и незачем. Не далек уж был срок, когда ему дружинным варяжским обычаем закопать свой горшок с серебром да и преставиться вскоре после этого. Но огромные старые руки, широкие, хоть и сутулые плечи выдавали бывалого воя, и глаза из-под нависших бровей смотрели по-прежнему ярко. Сбыслав остановился на ступеньках, думая, куда бы и впрямь определить старого волка, затем мотнул головой — сейчас не до того.
— А ты, Ревята Гостеславич, человек ныне княжий, только князю ответ держишь. По всему выходит, тебе рядом с князем и стоять, в боярском полю,. Набольшему с набольшими, кто родом и честью выше.
— Добро, добро, — усмехнулся польщенный старик, разглаживая широкую белую бороду. — Ты, Сбыслав, смышленый молодец, не только мечом умеешь махать, но и за красным словом в кошель не лезешь. Далеко пойдешь, Якунов сын!
Воевода вежественно поклонился и вышел из погреба на белый свет, не зная — то ли польстил ему старик, то ли ловко и ехидно, по-стариковски, уколол: мол, не ратной славы, а высоких мест ищешь. На дворе Улеб о чем-то разговаривал с тремя младшими дружинниками, воевода вытащил из тула одну из сулиц и, похоже, показывал, как управляются с этим копьецом на Рубеже. Отослав молодцев, Сбыслав стряхнул мешки с плеча и протянул порубежнику:
— Твоя вира, воевода.
Улеб взвесил мешки на руке и, легко подняв, перекинул через седло, маленькая лошадка и ухом не повела. Улеб вскочил в седло:
— Ну, Сбыслав, до встречи.
— Погоди, — сказал воевода. — Что, так один и поедешь? С тобой мало не триста гривен, а в Киеве народ разный...
— Да и я как бы не простой мужик, — заметил Улеб.
— То в степи, — вздохнул Якунич. — Многие сегодня слышали, какую виру тебе Владимир назначил, вот уронят бревно с крыши — будешь знать. Давай с тобой отроков отправлю?
— Да нет, спасибо, — осклабился Лют. — Ты меня совсем за дурака не держи. Мои вои меня на Спуске ждут, Дверяга-старший. Так что не беспокойся.
— Ну, добро, — улыбнулся Сбыслав. — Доброй дороги, воевода, даст Бог — успеем свидеться.
Он протянул порубежнику руку. Улеб крепко пожал мозолистую дружинную ладонь:
— Даст Бог — свидимся, воевода. Где нам стоять — не решил еще?
— Большой полк князь мне даст, киевлян, — ответил Сбыслав. — Вам, по всему, правой рукой идти.
— Правой так правой.
Улеб повернул коня и порысил со двора, Сбывав проводил его взглядом, затем пошел посмотреть, как отроки уладили его коня. До конюшни молодой воин дойти не успел: с крыльца чуть не кубарем ссыпался кто-то из детских и с ходу выпалил что воеводу требует к себе князь. Владимир ждать не любил, и Сбыслав быстро, но без суеты поднялся в княжьи покои. Терем, в котором обычно было людно, сейчас казался до странности тихим — не шмыгали по стенам служанки, не выступали степенно ко князю бояре. Слуги, детские, мечники — все уже давно вооружились и стояли каждый по назначенному ему месту. Дверь в княжьи покои была приотворена, но Сбыслав все равно осторожно постучался.
— Входи, входи, чего мнешься, — голос князя был донельзя усталый.
Сбыслав шагнул внутрь и, перекрестившись на образа, подошел к столу, за которым сидел Владимир. Перед князем лежали чертеж Киева и свежая роспись по полкам.
— На, перечти, ничего не упущено?
Сбыслав развернул грамоту, внимательно прочел.
— Все так, княже.
— Стало быть, боярского полку — тысяча, — князь ронял слова тяжело. — Порубежных воев — четыре тысячи без двух сотен, да киевлян с младшей дружиной — тринадцать тысяч... Против семи тем... Или восемь у него?
— Семь, княже, по последним сказкам — семь.
Владимир встал из-за стола, тяжело ступая, прошел к окну и настежь распахнул забранные заморским цветным стеклом створки. В покои ворвался свежий днепровский ветер, Красно Солнышко глубоко вздохнул, затем повернулся к Сбыславу:
— Ну, стало быть, тут нам и славу поют, так, Сбышко?
Воевода стоял не двигаясь, очи в пол, в правой руке у локтя — шлем, левая — на золотой рукояти дарованного когда-то Владимиром же меча.
— Что молчишь, Якунов сын?
Сбыслав стоял недвижно, рассматривая прихотливо выложенный цветными кирпичами пол — ромейская работа.
— Сбыслав!
Воевода медленно поднял взор и посмотрел в очи Владимиру, чувствуя, что в груди закипает и нет уже былой робости перед великим князем.
— Что, княже?
— Отвечай!
— А на что? — Сбыслав посмотрел в потолок, затем налево, потом направо. — Я ничего и не слышал. Вроде помнилось сперва, что государь мой, великий князь всея Руси, Владимир Стольнокиевский по-бабьи плачет, да ведь того быть не может. Устал я, княже, прости, с устатку и не такое померещится.