Меня разбудила луна. Она нахально светила в окошко прямо сквозь занавески. Я села на диване, кутаясь в одеяло. В квартире была полная тишина, даже Гораций не возился. И внезапно на меня нахлынула лютая тоска. Эта квартира, где много лет жили двое любящих людей, сохранила часть их счастья. Вот на стене висит мамин портрет в раме, любовно сделанной самим Валентином Сергеевичем, на столе часы с надписью «Любимому…», весь уют, созданный мамой не просто так, а для него, единственного, самого лучшего. И я со своими комплексами и отвратительным характером никогда здесь не приживусь. Квартира меня не примет. Я здесь только для того, чтобы опекать Горация.
Раздался не то вздох, не то стон. Я встала и потащилась в кабинет. Там на полу возле пустого кресла распластался Гораций. Вся его поза выражала глубочайшее отчаяние. Я нагнулась, и под руку попался горячий шершавый нос.
– Гораций, миленький, ты не заболел?
Гораций не заболел, он страдал. Луна разбудила его, и он вспомнил, как он был счастлив здесь, когда были живы хозяева.
Он зарычал на меня низко, утробно: «Уйди по-хорошему». И я подумала, что Гораций хотя бы знает, по ком страдает. А отчего же тоскую я? По ком, выражаясь словами Хемингуэя, звонит колокол? Неужели по мне самой?
Глупости, просто расшатались нервы. Скоро начнем с Горацием хором выть на луну. Определенно, квартира на меня плохо влияет. И так ли уж не прав Олег, когда утверждает, что я изменилась? Разумеется, к худшему, – думает он, но вслух сказать это боится.
Я совершенно сознательно вызвала в себе мысли о мужьях, чтобы разозлиться. Немного помогло, но спать по-прежнему не хотелось. Моя мать абсолютно серьезно утверждала, что лучшее средство от бессонницы – это плечо любимого человека, дескать, как только опустишь на него голову, так сразу все неприятности отходят на задний план, и спокойно засыпаешь. Подумать только – трое мужей, и ни у одного на плече я не могла спать спокойно! Однако одной в комнате находиться в эту ночь было невозможно – проклятая луна действовала на нервы. Горация было не зазвать, даже если бы я перетащила его подстилку, он бы все равно не пришел. Поэтому я надела шерстяные носки, связанные мамой, ее же теплый халат и расположилась в кабинете за письменным столом Валентина Сергеевича. Обычно я работаю у себя, в их бывшей гостиной, там стоит мой компьютер. И сплю я там же, на диване.
Я подвигала ящиками письменного стола. Кое-что я уже разобрала раньше, перед визитами несносной Луизы Семеновны, не тем будь помянута. Остался один верхний ящик. Там лежали какие-то отчеты, отдельные листочки бумаги с тезисами, и между ними нашла я тетрадь. Обычная такая тетрадка в клеточку, не очень толстая, сорок восемь листов. Довольно затрепанная тетрадочка. И нарисованы на первом листке какие-то каракули, как будто трехлетний ребенок баловался. Как она здесь очутилась?
Машинально я пролистала тетрадку. Рисунки, сделанные нетвердой рукой, детские стихи. Все написано крупными неуверенными буквами, а вот в некоторых местах – четкий, летящий, с наклоном почерк Валентина Сергеевича. Мне ли его не знать – вон сколько рукописей пересмотрела опять-таки из-за Луизы! Понятно: этой тетрадкой Валентин Сергеевич пользовался уже после аварии. Очевидно, у него бывали просветления, и бедный старик занимался тогда тем, что привык делать всю жизнь – записывал свои мысли.
«… раньше, до аварии, синий „форд» ехал за мной по улице, их слежка была совершенно беззастенчивой. И за рулем всегда сидел Дж. М. Теперь я вижу из окна, как знакомая машина приезжает, Дж. М. выходит и курит, облокотясь на капот. Не узнать его невозможно…»
Синий «форд» – это, конечно, плод его больного воображения. Но я так сочувствовала бедному Валентину Сергеевичу, что решила честно прочитать всю тетрадку от корки до корки. Тем более что все равно делать было нечего. Вот именно: в два часа ночи мне было совершенно нечего делать. Никто не ждет меня, никто не придет в кабинет и не спросит: милая, что же тебе не спится, болит что-нибудь или просто грустно? И как дошла я до жизни такой?
Ну уж это – оборот из моего любимого Бельмона. «Утраченная добродетель»!
Пожалуй, лучше перейти к тетрадке. На первой странице был нарисован домик с трубой, из которой идет дым, и два деревца рядом, а под ними подпись детскими каракулями:
«Вот дом, который построил Джек».
М-нда-а, тяжелый случай. Господи, как жалко Валентина Сергеевича! Кстати, жалость тоже раньше не входила в список качеств, которыми я обладала. На следующей странице было намалевано нечто и вовсе несуразное, а внизу опять-таки домик и подпись:
«А это пшеница, которая в темном чулане хранится, в доме, который построил Джек».
И в самом уголке домика была стрелочка, обведенная в кружочек. Дальше я пролистала несколько страниц, где было сказано и про синицу, и про кота, и опять-таки нарисованы варианты различных домиков. Очевидно в детстве это стихотворение Маршака так глубоко врезалось Валентину Сергеевичу в память, что он вспомнил его даже после аварии. Наконец я дошла до ровно исписанных страниц. Было там и про синий «форд», который часто стоял под окном, и про таинственного Дж. М.
«… именно они преследовали меня раньше, до аварии. Очевидно, авария – тоже их рук дело. Но почему они так поспешили? Дж. М. даже не делал попытки изменить свою внешность. Но главный в этой преступной группировке не он, а человек с нависшими бровями. „Брежневские брови»… Но на этом его сходство с покойным генсеком заканчивается. У этого волосы достаточно длинные, но жидкие, гладко зачесанные, глаза маленькие и очень близко посажены, так что иногда кажется, что они могут скатиться по носу. Нос длинный, и рот с плотно сжатыми узкими губами. Выглядит он как злодей в оперетте, но таковым в жизни и является. Теперь мне уже не страшно. Что они могут мне сделать? Все плохое уже случилось. Да и раньше я боялся не за свою жизнь, потому что мало осталось, и Тебя со мной уже нет… Странно, я всегда думал, что я уйду первым, все-таки десять лет разницы. Но Бог рассудил иначе. Но я не отчаиваюсь, все равно, скоро мы вместе. А им никогда не найти…»
Дальше было такое впечатление, что пишущая рука сделала зигзаг, и потом опять пошли каракули. Очевидно, просветление закончилось. Я перечитала несколько листков еще раз. Если это бред, а это несомненно бред больного человека, то достаточно логичный. Он вспоминал маму, обращался к ней с такой любовью и тоской…
Но мания преследования налицо. Кто мог следить за пожилым человеком и желать ему зла? Особенно потом, после аварии. Да, кстати, авария. Что-то там говорила следователь про угнанную машину? Ай, да какая теперь разница. Валентина Сергеевича все равно нет в живых. И я перевернула страницу. Дальше был опять сплошной Маршак.
«Вот дом, который построил Джек».
На это раз дом был нарисован другой – двухэтажный, с крыльцом-портиком, который поддерживали две деревянные резные колонны, а сбоку была деревянная же башня аж в три этажа. Симпатичный такой домик. Дальше опять шли стихи, но дома рядом не было. И все тоже самое: