«Поберегись, моя козочка… тебе хотят зла!»
Жоффрей говорил, что иезуиты наделены сверхъестественной силой и не останавливаются ни перед чем ради достижения своих целей.
И отец де Вернон написал как бы в свое оправдание отцу д'Оржевалю письмо, хранящееся у Анжелики и начинающееся такими словами: «Вы были правы, отец мой. Дьявол в самом деле находится в Голдсборо, но это не та женщина, на которую вы мне указали…»
Ну что же, если эти мужчины, жестокие и хладнокровные, самим своим положением поставленные перед необходимостью ежедневно смотреть в лицо реальности, не поверили иллюзии, ей, женщине слабой и впечатлительной, сам Бог велел поинтересоваться тем, что замышлялось в скрытой от глаз сфере между раем и адом.
И все же она не могла и вообразить себе того, что случилось тем летом по вине их невидимого врага, его дьявольской хитрости и находчивости, разбудивших первобытное безумие природы и людей.
На побережье Новой Англии пылали селения, лилась кровь, уцелевшие пытались переправиться через залив, пираты грабили, корабли разбивались о рифы, морские разбойники ударами свинцовых дубинок кроили черепа тем, кому посчастливилось не утонуть… а в это самое время приплывшая морем женщина, суккуб, появление которой было предсказано ясновидящей Квебека, опускала свою изящную, обтянутую красным с золотой отделкой чулком, обутую в мягкую кожу ногу на песчаный берег Голдсборо.
Природа этях мест, открывающиеся перед ней дали, бухточки, такие уютные, такие живописные, запах жаренной на углях рыбы и кипящей смолы, сваренной для пропитки днища кораблей, крики чаек — все напоминало ей о чудовищной опасности, нависшей в тот год над их любовью.
Какие мучительные страдания причиняли они друг другу, Жоффрей де Пейрак и она, как близки были к взаимной ненависти, охваченные пароксизмом подозрительности, кровоточащей болью пережитой разлуки, непонимания и страха, какими безнадежно чужими казались они друг другу, более того врагами
— «Мы были еще слишком уязвимы, не подготовлены к такому натиску судьбы».
Испытание застало их врасплох, как удар кинжала, и лодка вот-вот должна была опрокинуться.
Да, испытание! Таков ее жребий! Познать предел своих возможностей, превзойти себя, устремляясь все дальше и дальше, к штилю счастья, которым они теперь наслаждались.
«Как смог он догадаться, — в который уже раз спрашивала она себя, — этот монах, который в своей гордыне никак не хотел смириться с поражением, каким чутьем угадал, что есть лишь один сиособ разделаться с ними — посягнуть на их любовь? Какой сверхъестественной силой мысли, каким талантом организатора должен был обладать он, вездесущий, чтобы рассылать свои приказы во все уголки этой необъятной страны? Так, что его послания всегда приходили в срок».
Если бы Анжелике сказали, что он знал, кто скрывается под маской жестокого и неумолимого пирата Золотая Борода, нанятого и посланного им с заданием в Голдсборо, она бы не удивилась. И все же он не мог знать, в это невозможно поверить!
А что, если все-таки знал? От него всего можно было ожидать.
Не останавливаясь ни перед чем, он, дабы разделаться с ними, вызвал свою окаянную душу, свою сообщницу, спутницу кровавого детства, опытная развращенность которой была ему хорошо известна: благодетельную Амбруазину де Бодрикур.
Припертый к стене, он с равным успехом мог от всего отречься, но мог и заявить, что все знал н действовал ради спасения заблудших душ.
Есть ли на свете суд, перед которым можно было бы обнародовать эти факты? И судьи, к которым можно было бы обратиться за защитой и с требованием компенсации? Нет уха, способного выслушать эту историю и внять ее истолкованию; те же, кто оказался вовлеченным в нее помимо воли, предпочтут никогда не вспоминать о ней и сделают вид, что так ничего и не поняли.
«Постараемся как можно скорее забыть об этом! — говорил юный маркиз де Виль д'Авре, — иначе все мы очутимся в застенках инквизиции!»
Это было весьма таинственное дело. И только очень ограниченный круг лиц догадывался о смысле происходящего.
Стоило открыть рот, и ты уже проболтался.
«Успокойтесь, сердце мое», — посоветовал бы ей Жоффрей де Пейрак.
Он куда спокойнее относился к предательству. Он бы объяснил ей: «Могущество иезуитов и одна из особенностей проводимой ими политики состоит в том, что члены их братии готовы на все. Начиная с самого мерзкого, вроде этого Марвиля, наводящего ужас даже на ирокезов, и кончая святейшим Игнацием, основателем ордена. Товар на любой вкус!»
Но вот он и в самом деле возникает рядом, обнимает за талию. И, чувствуя ее нервозность и мрачное расположение духа, шепчет на ухо:
— Успокойтесь, сердце мое.
За два прошедших года берега вновь обрели свой первоначальный цветущий вид.
Вступила в силу смена времен года.
Лишь пираты свирепствовали по-прежнему. В этих богатых рыбой водных просторах, где рыбаки вели ловлю трески и китов, непрерывно сновали пираты.
Гроза морей, возносящий к небу паруса, огибающий со скоростью в несколько кабельтовых высокий мыс и летящий прямо на вас, оставался бичом Атлантического побережья и Французского залива.
Приходилось быть бдительным. Пираты с черным флагом на мачте, флибустьеры с островов и корсары, считавшие себя вправе грабить других моряков, патрулировали акваторию в течение всего лета — времени прибытия кораблей из Европы с товарами на борту: из Франции для форпостов и поселений Акадии, из Англии, Голландии, а иногда из Венеции и Генуи для торговли с колониями Новой Англии. Кроме того, сюда возвращались дерзновенно отплывшие два года назад из Бостона, Салема, Плимута, Ньюпорта и Нью-Хейвена флотилии, везя из Индии и Африки шелковые ткани, чай, рабов и пряности.
Все это были лакомые куски, не всегда доступные, зато многочисленные; вот почему часто можно было видеть, как граф де Пейрак, капитан д'Юрвиль в сопровождении лорда Кранмера и губернатора Колена Патюреля, если только он находился в это время на борту, по несколько раз в день устремлялись к полуюту, прыгая через ступеньки ведущей к нему лестницы, чтобы разглядеть в подзорную трубу судно, замеченное находящимся на марсе впередсмотрящим.
Пока не были установлены его флаг, национальная принадлежность и дружественные намерения, корабли и другие малые суда флота перегруппировывались, образуя вокруг «Радуги» замкнутый круг, напоминающий свору собак, готовую броситься на противника и ждущую лишь сигнала, чтобы искусать его, то есть приготовиться к упреждающему выстрелу, если подозрительное судно отказывалось обозначить себя, а затем дать залп по его подводной части, если оно слишком настойчиво продолжало идти на сближение.
Впрочем, при встречах, случившихся за время их морского путешествия, им ни разу не пришлось прибегнуть к этим мерам предосторожности.
В тот день они бросили якорь у одного из островов архипелага Маунтджой, чтобы загрузиться тюками шерсти, состриженной с баранов выращиваемой там знаменитой породы.