Надежда Николаевна всегда умела смотреть правде в глаза. Так и сейчас: она поняла, что виновата в том, что с ней случилось, она сама.
«Вечно вы, гражданка Лебедева, лезете не в свое дело, – говорил внутри ее противный голос, – вечно вы все вынюхиваете, сами себе задаете вопросы и сами же ищете на них ответы. Спокойнее нужно быть, больше о здоровье думать. Видите, что ночью девица в морг лезет – ну и пусть себе лезет, может, у нее там свидание! А вы спите себе спокойно, ручку под щечку, как в детском садике воспитательница учила, на правый бок и дышать носом…»
«А если мне интересно? – слабо возражала сама себе Надежда. – Если мой организм так устроен, что вечно со мной что-то происходит?»
«Нечего на организм сваливать, он у всех одинаковый. Головой нужно думать, прежде чем неприятности наживать…»
Надежда осознала, что мысленно разговаривает сама с собой. Это очень распространенное явление среди узников-одиночек. Сначала мысленно, потом – вслух, а потом люди свихиваются окончательно и разбивают себе головы о стены. Или их переводят в сумасшедший дом.
«Мне это не грозит, – усмехнулась Надежда, – и свихнуться я не успею, и в дурдом меня не отправят, так прикончат…»
В углу комнаты послышалось какое-то шуршание, и мгновенно Надежда покрылась холодным потом.
«Крысы!»
Шуршание стихло, но сердце несчастной узницы билось слишком быстро. Она пыталась разглядеть, что происходит в углу, боясь встать и подойти ближе.
На всякий случай она сняла с костыля резиновую галошку и попробовала острый конец. Вполне подходило для того, чтобы насаживать на него крыс, как на вертел.
Надежда представила себе, как она протыкает крыс, как они бегают вокруг с ужасно противным писком, и чуть не свалилась с фанерного ящика.
«Я сойду с ума не от одиночества, а от страха. Надо что-то делать. Стихи вспомнить какие-нибудь, что ли…»
Но в голову лезли только детские обрывки:
Ищут пожарные, ищет милиция,
Ищут дружинники нашей столицы,
Ищут давно, но не могут найти…
«Ой, это же про меня! Это меня никогда не смогут найти… Что же делать? Может, поклясться самой страшной клятвой (здоровьем кота Бейсика), что больше никогда я не буду влезать в криминальные истории? И попросить помощи у господа бога?»
Надежда Николаевна не была верующей. То есть она вполне допускала существование высшей силы.
И уважала веру других, ведь вот даже Альберт Эйнштейн был глубоко верующим человеком. И вера не шла вразрез с его научным мышлением. Однако в трудных делах Надежда всегда предпочитала надеяться только на свои силы. Захочет бог ей помочь – милости просим! А если нет, то уж как-нибудь сами справимся, раз недостойны оказались.
В углу снова раздалось подозрительное шуршание.
Надежде показалось даже, что она видит усатую морду. Мелькнула тень с длинным хвостом, а может, так почудилось в мигании слабой лампочки, но Надежда Николаевна вскочила с ящика и заорала:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя,
То как зверь она завоет,
То заплачет как дитя!
В окошечке на двери показалось лицо Стручка.
– Чего разоралась? – заворчал он. – Ночь, между прочим, я спать хочу.
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашуршит,
То как путник запоздалый
К нам в окошко постучит! —
продолжала Надежда, прибавив громкости.
– Заткнись! – заорал в свою очередь Стручок. – Сейчас дверь открою и так врежу – язык в глотку затолкаю!
Надежда замолчала, припоминая, как там дальше у Пушкина, а вовсе не потому, что испугалась Стручка.
– Сиди и не чирикай, – успокоился Стручок, – а не то хуже будет…
Выпьем, дряхлая подружка
Бедной юности моей! —
заревела Надежда раненым бегемотом.
Выпьем с горя, где же кружка?
Сердцу будет веселей! —
закончила она на победной ноте и поклонилась в окошко.
Страх перед крысами пропал, очевидно, вышел криком. Надежда посмотрела на Стручка снисходительно – уж больно худосочный и щуплый, так, мелкая человеческая сволочь…
– Поаплодировал бы, – предложила она, – а не то дальше орать буду. Я еще много стихов знаю… «Мужичок с ноготок», например, это про тебя… «Однажды в студеную зимнюю пору!» – заорала она, но прервалась:
– Значит, я буду орать, пока те сверху не придут, а им скажу, что ты плохо со мной обращался – бил, например. А у меня сердце больное, от побоев помереть могу. Так что тебе мало не покажется, Витьку только волю дай, уж я-то знаю!
Очевидно, Стручок тоже знал, потому что подошел ближе к окошечку и спросил довольно мирно:
– Чего тебе надо?
– Воды, – призналась Надежда. – Пить очень хочется.
– Ладно, – Стручок помедлил, что-то соображая. – Только я дверь открыть не могу, так что подойди ближе, я горлышко бутылки в окошко просуну.
Надежда знала, что дверь он открыть может – она успела заметить, что дверь ее узилища запиралась снаружи на большую ржавую щеколду, – но сделала вид, что поверила паршивцу. Он завозился где-то неподалеку, потом в окошке показались его паскудно бегающие глазки:
– Держи, мочалка старая, пей! – И в лицо Надежде полетела струя едко пахнущей жидкости, по виду – обыкновенной мочи.
Надежда ожидала от негодяя очередной подлости и успела отскочить от окошка, так что только слегка подпортила костюм. Но тем не менее она жутко разозлилась. Она огляделась по сторонам. Какой там страх перед крысами, она даже хотела, чтобы парочка этих неприятных созданий пришла познакомиться с ней поближе. Надежда с удовольствием бы с ними сразилась, чтобы выпустить излишки злости.
– Ты не попал, – сказала она спокойно Стручку и отошла от окна.
Тот злобно заорал что-то матерное в коридоре.
Надежда кружила по камере, как голодный тигр по клетке. Переполнявшая ее злость требовала выхода, «Не может быть, – думала Надежда, – не может быть, чтобы такие, как Стручок, одержали надо мной верх. Как это они говорят? Против лома нет приема…
Это значит, что здесь, в подвале, нужно только уметь драться и убивать. Здесь не нужны ни мой жизненный опыт, ни годы учебы, ни мои знания. Сколько книг я в своей жизни прочитала, сколько пьес посмотрела, сколько музыки слышала! И это все зря? Если бы на моем месте сидела какая-нибудь обезьяна, она была бы в таком же беспомощном положении. Хотя что это я? Шимпанзе, например, очень сильное животное, не говоря уж о горилле…»