Его светлость любил быть милосердным.
Спать. Закрыть глаза и спать. Можно с открытыми. Можно стоя. Падая. Лишь бы спать...
Укол. Выводит из забытья, заставляя встрепенуться. В лицо плещут водой, за плечи трясут. Пощечины. Он уже не чувствует ничего, а они все бьют. За что?
Потому что он, Мэтью Хопкинс, одержим.
Спасают.
Нельзя сдаваться. Нельзя поддаваться. Еще немного, и отстанут. Поверят. Успокоятся и Луизу отдадут... говорят, созналась. Конечно, она же слабенькая.
Руки в прозрачной коже, вены видны, каждую целовал. И пальчики с пятнышками-мозолями, розовыми ноготками. Раковины... жемчуг... спать.
Хватают за волосы, макают лицом в ведро. Воздуха!
– Отрекись!
Нет!
– Мэтью Хопкинс мертв!
Нет!!
– А ты просто думаешь, что ты – это он.
Нет!!!
Пузыри по воде, захлебываясь. Холодно. Больно. Боженька добрый, за что? И спать бы, спать... комната кривится, стены серые пузырями. Камень трескается улыбкой. Глаза без ресниц. Синие-серые-зеленые. Ведьмы! Всюду ведьмы! Раньше и теперь. Добрались, пробрались в бред и теперь тянут нити-взгляды, руки-грабли, когти желтые. Вот-вот ухватят!
– Держите! Крепче держите!
Отпустите, твари! Сволочи! Луиза, ты где? Пожалуйста, Луиза, не бросай.
– Одержимый!
Одержимый, соглашается тот, кто еще недавно твердо знал свое имя. Теперь его почти нет. Спать очень хочется, а Магдалина плачет. Надрывно так, на сотню голосов, пальцами дерут ослабшие струны нервов. Забираются под шкуру смехом дьявольским.
Ведьмы.
Луиза.
Абигайль.
Магдалина. Крест на горе, тело под ним. Слезы по лицу и на камень. Камень дробят, выскребывая малое, и кидают в кипящее железо. Молотом бьют-высекают. Плющат, как душу. Вешают на цепь-цепочку. Говорят, что вот он, знак веры.
Ошибаются – не веры, но прощения. Кого? Их? Тех, кто убивал? Тех, кто мучил? Тех, кто сам в жизни никого не простил? Да не бывать такому!
Плывет крест на небо, перечеркивая лик. Не уходи, Магдалина! Прощенная, научи прощать! Оплакавшая Спасителя, научи и нас оплакивать потери наши.
Останься!
Останься, чертова шлюха! Бросила? Теперь, когда больше всего нужна, и бросила?! Гореть тебе в аду!
Гореть всем.
– Не спать! – выводят из тумана новой болью. Паленым пахнет, а ногу дергает, будто жует кто. Отстанут пусть. Почему не отстают? Спать хочется. И чтобы не больно. Не мокро. Не холодно. Отпустите меня, пожалуйста, я во всем сознаюсь...
Ведь Магдалина от меня ушла. И Луиза. И Абигайль.
– Как твое имя?
– М...Марк.
Нету Мэтью, правы они, пришедшие с крестом и водой, с бессонницей и болью. Умер Мэтью Хопкинс. Два года назад умер, по дороге в Грейт-Стаутон. Гроза была. Небо хохотало и швырялось молниями. Колеса прыгали по ребрам, копыта молотили.
Разве мог бы он выжить? Нет.
Так зачем врать?
– Правильно, – ласковый голос поддакивал, а человек оставался в тумане. Шляпа вот... серая шляпа с обвислыми краями. Кап-кап дождик с полей на плащ. Под плащом ошейник стальной, который не продавить руками. Жалко. Убить бы человека.
Как такого и простить?
– Ты признаешь, что был одурманен зельями и заговорами? Ты согласен, что тебя силой заставили взять чужое имя?
Согласен. Со всем согласен, только отпустите. Здесь стены смотрят тысячами женских глаз.
– Ты признаешь, что жил с Луизой из Грэмшира во грехе и распутстве?
Признает. Жил. Был счастлив. А они пришли и отобрали. Грех и распутство? Абигайль. Его маленькая Абигайль, прекрасная, как сама жизнь... верните прошлое!
Из глаз текут слезы, ручьем, рекой, стремительным потоком. И в них, настоящих, тонут каменные.
– И видел ли ты, как она творит волшбу? Призывает демонов? Вступает в противоестественные сношения с...
Он знает правильные ответы. Он говорит, захлебываясь солеными слезами, которые уже добрались до горла. Он хочет поскорее прекратить все.
Желание было исполнено.
Ее повесили: ведьме – смерть. Его лечили. Мэтью не мог сказать, сколько это длилось: ванны с ледяной водой, дабы унять буйство. Комната без окон, но с распятием, которое кровило, хотя никто, кроме Мэтью, не видел крови. Молитвы. Работа под присмотром добрейшего викария. Еда. Сон. Скотство.
Однажды, проснувшись сам – обычно за ним приходили и будили пинками, выгоняя на работу, – Мэтью понял, что превратился в скотину.
– Это ты! – сказал он, подползая к распятию. – Ты виноват! Из-за тебя... ты говоришь, что любовь... и любовь забираешь! Говоришь, что прощение? А кого ты сам простил?
– Всех, – ответил Иисус, не произнеся ни слова.
– Луиза... другие... за что ты их?
– Я ли?
– А кто, я? – Мэтью сходил с ума. Он говорил и получал ответы, он раскрывал душу и выворачивал здесь, в грязной кладовке, где еще пахло гнилым чесноком, все, что оставалось. Немногое.
– Не ты, но именем твоим... твоим именем! Твоей волей! Во твою славу...
Господь, оскорбленный, замолчал, но Мэтью продолжал говорить, высыпая накопившееся. Матушка-лицемерка, притворялась доброю женой, а сама к соседу бегала, думала, что Мэтью маленький. Отец пил, а напившись, гонял чертей и Мэтью. Мать не препятствовала. Сестры старшие отбирали хлеб. Насмехались. Ведьмы! Проклятые ведьмы, от которых невозможно скрыться, даже здесь, взаперти, они...
– А потом она вышла замуж... лживая тварь! Улыбалась мне, а обвенчалась с мясником... недостоин... – Мэтью давился словами, но говорил, спешил, пока за ним не явились.
Сегодня он должен высказаться, пока Господь слушает! Пока Он рядом.
– Я всегда рядом, – сказал Иисус. И за плечом его тенью на стене стояла Магдалина. Слушала.
– Они были виноваты...
– Все?
– Да! Нет! Луиза... Абигайль. У меня дочка есть, Абигайль. Я забыл ее. Всех забыл, все вычеркнул тебя ради...
– Разве я просил?
– А теперь? Что мне теперь делать, Господи?