Как всегда, церковь вынырнула неожиданно, будто чья-то рука содрала полог темноты, явив белесые стены и осевший купол с косым крестом. И белое поле с кромочкой леса вдалеке.
Машенька остановилась, вытащила из сумочки платок и, накинув поверх шапочки, кое-как завязала.
– Эй, – тихо позвала она. – Я здесь!
Машенька не сомневалась, что он уже ждет. Он всегда приходил раньше и прятался в развалинах. Вот и сейчас тень колыхнулась и выплюнула черный силуэт.
– Он догадывается! И милиция... зачем милиция?
Он знаком велел замолчать, но Машенька была слишком возбуждена, чтобы слушаться.
– Проблемы? Так я могу решить! Пара слов, и этого урода по стенке размажут.
Он подал руку, помогая спуститься, и крепко сжал пальцы – совсем как Влад сегодня в ресторане.
– Пойдем.
Перечить ему не стоило.
В церковь повел. Пришлось перепрыгивать через выбоины, из которых черными очами пялилась вода, нырять под бревно – из него гнилыми клыками торчали гвозди. Проползать в щель между воротами.
Нет, определенно зря она связалась с ним.
А ведь поначалу-то каждое слово ловила. Как собачка служить готова была, лишь бы сделал, как обещал. Сила в нем виделась. Надежда.
Дура. Никакой он не колдун! Да и Гошка ее безо всякого колдовства любит.
– Ты думаешь не о том, – сказал человек, когда-то казавшийся очень близким. И сиплый его голос, привычка шептать, когда можно говорить нормально, злили.
– Я выхожу из игры. Не бойся. Владу ничего говорить не стану.
Молчит. Смотрит.
– Мне надоело! Ты меня используешь! И с самого начала использовал!
Машка выдавила слезы, обычно действовало, но этот лишь головой покачал.
Ну и плевать! Она все равно уйдет! Сейчас! И ничего-то он не сделает! Потому что трус. Вот.
– Я тебя не держу, возлюбленная сестра моя. Иди с миром.
Она развернулась, кинулась к выходу из церкви и, выскочив за порог, споткнулась. Упала, ударившись лбом о бревно. Растянулась на земле и, сдерживая слезы обиды, поползла. Почему-то ей не пришло в голову встать на четвереньки или подняться на ноги. Страх – внезапный и несвойственный – гнал вперед.
Сверху захрустело, застонало, и бревно вдруг медленно закачалось. А в следующий миг рухнуло, накрывая.
– Помоги!
Тяжело. Больно. Помоги. Отпустил ведь! Пожалуйста!
Сапоги перед глазами. Белый снег на черной коже. Грязь. Он через поле пришел. И прежде приходил. Из-за поля, из-за леса, из далекой страны, где обитают безумцы.
Машенька закричала.
Ей казалось, что она кричит, но из горла вырывался хрип. И человек, перекрестив лежащую на земле девушку, отступил. К утру ее не станет.
Он еще некоторое время бродил, сматывая леску и выдирая колышки.
И снова в рухнувшем бревне – не пришлось бить самому – виделась высшая воля. Благословение.
Вопрос 6: Ни один мужчина и ни одна женщина на свете не могут верно судить о том, что такое эти отметины, ибо они очень близки к естественным наростам, а те, кто их обнаруживает, не могут показать под присягой, что их сосали злые духи, пока не подвергнут обвиняемых противозаконным пыткам, под которыми те признают что угодно, да и кто бы не признал? Хотелось бы знать, как же ему удается отличать противоестественные выросты на теле от естественных?
Ответ: Вкратце способов, при помощи которых он отличает противоестественные отметины от естественных, три, а именно:
1. Необычность расположения сосков, далеко от тех мест, где они бывают, если вызываются естественными причинами. К примеру, если колдун уверяет, что шишка, найденная мною у него на копчике, геморрой, неужели я должен ему верить, когда знаю, что ничего подобного не бывает; также и другая уверяет, что шишка у нее вылезла после родов, тогда как находится она в прямо противоположном месте.
2. Чаще всего такие наросты нечувствительны к боли, что бы в них ни воткнуть, булавку, иглу, шило или что другое.
3. Форма этих отметин часто колеблется и меняется, что подтверждает истинность обвинений. Ведьмы, за месяц или два услышав о приближении обнаружителя, отваживают от себя своих помощников и отправляют их сосать других, не щадя даже собственных своих новорожденных детей. Когда ведьм обыскивают, то соски у них сухие, сморщенные, почти сросшиеся с кожей. Но если такую ведьму продержать взаперти 24 часа, не спуская с нее глаз, чтобы ни один помощник не проник к ней незамеченным, то ее соски снова набухнут так, что того гляди лопнут. И стоит ее оставить одну всего на четверть часа, как помощник придет и опустошит ее, так что соски снова усохнут.
Probatum est. (Проверено.) Что касается применения пыток, то об этом в свое время.
– Ах, моя маленькая, капризная Бетти, – отец моргнул и мизинцем снял слезу с уголка глаза. – Если бы ты знала, как я тебя люблю.
Бетти старалась не смотреть на него.
В пол и только в пол. На ботинки. На доски. На зеленого жука с длинными завитыми усами, что вынырнул из щели и тут же спрятался. На что угодно, но только не на человека, который был рядом.
То, что произойдет дальше, известно. Всегда одинаково, всегда мучительно и стыдно потом.
– Ну же, солнышко, неужели ты меня не поцелуешь? – горячие пальцы ухватили за подбородок, дернули. – В глаза смотри!
Смотрит. Прячет ненависть поглубже, и страх, и отвращение, и все, что есть, – в сундук. Чтобы снаружи пустота. Пусть утонет!
Но он плывет, держится, смеется, глядя в ее глаза, губами губ касается, в последний момент хватает зубами, раздирая до крови.
– Я люблю тебя, Бетти. Я спасу тебя, – говорит, слизывая капельку ее крови. – Запомни. Никто, кроме меня, не сумеет помочь тебе, никто, кроме меня, не знает, как гнилую кровь одолеть, никто...
Бормочет, ерзая руками по телу, путаясь в одежде, но не злясь. Наоборот, игра его забавляет.
– Проклятая, с детства проклятая... ведьмино отродье... дитя демона...
Поворачивает спиной, заставляя нагнуться. Хорошо. Можно закрыть глаза и потерпеть. Посчитать до десяти и назад. Или вот жук... снова выполз. Жуку все равно, что люди делают с людьми. И Бетти все равно.
Ее сейчас нету.
– Скажи, – рука рванула волосы, заставляя задрать голову. Больно! Нельзя показывать, что больно. Ни звука, пока он не разрешит. – Скажи, тебе ведь понравился этот рыжий громила? Понравился?
Еще рывок, побуждением к ответу. Правильный Бетти давно знает.
– Нет, отец.