Медея, Цирцея…
Геката?
– Нет, благодарю, удобней, если тут.
Иннокентий Николаевич кивает, кажется, он счастлив еще и этой уступкой, хотя мне и вправду удобнее при больнице будет, нынешняя квартира давит… а дом я продал, сразу, как Машенька ушла, продал задешево, оттого и быстро получилось.
– Вы не слушаете, Егор Ильич, совсем не слушаете, – проговорил Вецкий, потешно грозя пальцем. – Уже небось примеряетесь… вот посмотрите, все у нас получится!
У него получится, это ведь его мечта, а я ею просто-напросто пользуюсь.
К слову сказать, у Вецкого и вправду получилось. Не знаю, что тут помогло, мое имя, как мне казалось прочно позабытое, связи ли его, деньги, взявшиеся из источников, мне неизвестных, но клиника открылась в срок.
Юлька ходила по квартире на цыпочках, опасаясь разбудить неожиданных гостей. Да и гости ли они? Скорее уж люди, случайно попавшие в ее дом, но точно не собирающиеся задерживаться в нем сколь бы то ни было долго. Проснутся и уйдут.
Из этого дома всегда все уходили или, скорее уж, сбегали. Бабушка не признавала посторонних.
– Разве это подруга? Какая она тебе подруга? – бабушка дышала дымом и, пристроив на коленях нарядное блюдо из свежеприобретенного Зоей Павловной сервиза, катала по нему яблоко. Самое обыкновенное, антоновку, с крепкой желтой кожицей, у хвостика побитой мелкими пятнышками. С одного боку яблоко было кривоватым, с другого – придавленным. – Ты ей куклу отдала, так?
Отдала, но ведь Люба так просила… и Люба обязательно вернет!
– Не вернет, – жестко сказала бабушка, приподнимая яблоко над блюдом. – Карандаши ведь не вернула. И ленты твои. И альбом с красками. И…
Она перечисляла вещи, отданные Любе, и Юленька с удивлением понимала, что, оказывается, вон их сколько…
– Милая, я не сержусь на тебя, – скрипучий бабушкин голос стал мягче. – Наоборот, это хорошо, что ты у меня не жадина…
А Люба вчера дразнилась. Ну да, прыгала вокруг, язык показывала и верещала: «Жадина-говядина, соленый огурец, на полу валяется, никто его не ест!» Когда же Юленька куклу отдала, новую почти, на день рождения подаренную, замолчала и стала мириться.
– Плохо то, что этим пользуются. Научись, наконец, различать, кто тебе друг, а кто просто в гости зашел…
И яблоко, вырвавшись из цепких бабушкиных пальцев, шлепнулось на ковер. Жалко, значит, и на втором боку его скоро расплывется коричневое, похожее на синяк пятно. Яблоки с пятнами Юленька не любила.
Но, в конце концов, не в яблоках же дело! А в том, как узнать, кто ей Дашка Лядащева – друг или просто случайная гостья? А Илья, человек-рыба, равнодушный и пугающе-холодный, он кто? Точно не друг, но по ее, по Юленькиной, вине оказался втянут в неприятную историю…
Звонок в дверь прервал плавное течение мыслей, чему Юленька только обрадовалась – уж больно эти мысли были неприятны. Открыла она сразу.
– Что ж это вы, дамочка, не спрашиваете, кто звонит? – на пороге стоял тип хмурый и усталый, чем-то похожий на Дашкиного брата, вероятно, той самой усталостью, которая поселилась в каждой черте лица. Тип зевнул и представился: – Баньшин Сергей Миронович.
– Здравствуйте, – Юленька скользнула взглядом по документам, отметив, что на фото тип выглядит куда представительней, и поинтересовалась: – Вы ведь из-за Миши, да?
– Из-за гражданина Шульмы, – строго поправил гость. – Где мы могли бы побеседовать?
На кухне. Хотя бабушка не раз повторяла, что на кухне лишь прислуге место, хотя при этом ни у нее, ни у самой Юленьки никогда прислуги не было, а Зоя Павловна – не в счет, Зоя Павловна своя.
А тип – чужой. У него вытянутое лицо с жестким квадратным подбородком, на котором проступала жесткая же старая щетина. Она же карабкалась выше, ко впалым щекам, обрываясь у самых век, припухлых от вечного недосыпа, и глаза Сергея Мироновича казались этакими щелками-бойницами.
Юленьке не нравилось, когда на нее так смотрят.
Гость сел на стул, оглядевшись, буркнул:
– А хорошо устроились.
И Юленьке тотчас стало стыдно, потому что выходило – прав он, хорошо устроилась Юленька под бабушкиным крылом. И пусть сейчас бабушки с нею нету, но зато осталась и квартира, и счет в банке, и фонд, капитала которого хватит до самой Юленькиной смерти. А типу, наверное, на одну зарплату приходится существовать, вот он и сердится, и завидует.
В зависти нет ничего плохого, если только она не мешает жить.
– Что? – Баньшин нахмурился.
– Ничего, – Юленька улыбнулась как можно более дружелюбно. – Вы нашли того, кто Мишу убил?
– Найдем. Обязательно найдем.
Это прозвучало как угроза. Или как предупреждение? В любом случае по непонятной причине человек этот испытывал явную неприязнь к Юленьке. Вопросы он задавал сухим тоном, в голосе сквозило раздражение, а во взгляде – почти откровенная ненависть. Юленька отвечала послушно, старательно. Имя-фамилия-отчество, год рождения и адрес, образование и место работы…
– Значит, не работаете?
– Нет.
Бабушка была против, бабушка считала, что работа – это для мужчин или для тех женщин, которые не могут позволить себе безделье. Сама-то она позволяла.
– И на какие средства, с позволения сказать, живете? – ручка замерла над листом бумаги, то ли готовая продолжить прерванную вязь букв, то ли собираясь проткнуть и его, и стол заодно.
– Бабушка… бабушка оставила. И фонд еще. Им распоряжаются, а мне проценты, – Юленька замолчала, неуверенная, что стоило говорить об этом.
– Фонд, значит, проценты… хорошо устроились…
– Юлька… О, а это кто? – на кухню, отчаянно зевая, заглянула Дашка. – И чего ему от тебя надо?
Баньшин молча достал корочки, вот только на Дашку они не произвели ровным счетом никакого впечатления, она снова зевнула, тряхнула примятой рыжей гривой и лениво так, сонно заметила:
– Допрашивает, значит? Не говори ему ничего. Без адвоката, – на всякий случай уточнила она и, прошлепав к умывальнику, открыла воду. Кружку доставать не стала, пила просто из-под крана, шумно фыркая и совершенно не стесняясь того, что на нее смотрят.
– А… а вы кто будете? – тип вдруг смутился, что, впрочем, несказанно обрадовало Юленьку. Смущенный, он выглядел человечнее.
– Подруга, – неопределенно ответила Дашка, вытирая губы.
– Еще одна, значит…
– Чего? Юлька, так он от Магды приперся? Ну теперь понятно…
– Что понятно?
Лядащева, повернувшись спиной к раковине, смерила гостя презрительным взглядом и, чуть оттопырив нижнюю губу, как делала всегда, собираясь сказать гадость, спросила: