Что это? Зачем оно мне? И не является ли сей предмет свидетельством безумия, в котором пребывает мой бедный брат? А если так, то, возможно, разумнее будет показать подарок де Моранжа? Или отцу? Они бы сумели истолковать...
Но что-то внутри меня, неясное, как узелки в этой веревке, протестовало против подобного решения. И я на следующий день ни словом не обмолвился о подарке. Более того, я принял совет Антуана и дважды обвязал веревкой запястье, затянув ее еще одним узлом, куда более грубым.
Позже это решение спасло мою никчемную жизнь.
Анечку я встретил уже в университете. Первый курс против моего четвертого, наивность во взоре, белый пух волос и крупные мясистые губы, диссонирующие с ангельским личиком.
Нет, в губы я не влюбился, к тому времени я уже свыкся с мыслью, что потерял способность любить, но Анечкины губы меня заворожили, околдовали, подчинили на первобытном уровне. Мне хотелось смотреть на них, хотелось прикоснуться, убедившись, что на ощупь они столь же плотны и упруги. Вцепиться зубами, пробивая мягкую кожицу, и поймать языком капельку крови.
Эти губы и инициировали следующее превращение меня в Зверя: яд, дремавший в крови долгие годы, вдруг начал действовать.
Во сне я снова шел за Йолей, сжимал в руке камень, выискивая грань поострее, чтобы пробила и шкуру, и толстую кость. Я предвкушал звук и падение.
Я купался в кровяном аромате.
И просыпался в тоске, потому как мечта была недостижима.
– Тебе к врачу надо бы, – сказал Тимур, заметив однажды, как я нюхаю кусок свиной печенки. Говяжья пахла иначе, а вот свинья к человеку близка. Черт, я не мог заставить себя расстаться с этой треклятою печенкой, таскал ее за собою, прикладывая к щекам, трогая губами, облизывая.
А Тимур... Тимур подошел к Анечке с букетом роз и пригласил на свидание. Она согласилась.
– Вот и все, – сказал он мне, выбрасывая печенку в мусорное ведро. – Трахнешь ее и успокоишься. Разницы она все равно не увидит.
– А ты?
Я не хотел обижать брата моего.
– Не в моем вкусе, – ответил он, скрываясь за газетой.
Итак, свидание. То треклятое свидание, которое окончательно выпустило Зверя к людям. Началось банально:
– Привет. – Я протянул букет из ландышей, перевязанный синей ленточкой: спасибо Тимурке, научил.
– Привет. – Она нырнула в цветы лицом, скрывая от меня свои замечательные губы. – Куда пойдем?
– А давай просто погуляем?
Не знал, примет ли предложение, наверное, ожидала иного, но... рестораны-кино-дискотеки не для меня. А еще я хочу без помех любоваться ею.
Приняла. Любезно взяла под руку, пошла, балансируя на длиннющих шпильках, пытаясь при этом вихлять задом, чтобы было красиво и завлекательно. Было смешно.
– Знаешь, мне сказали, что ты странный... – Анечка первой нарушила молчание. – Что ты никогда и ни с кем, чтобы на свидание. И тусовок не любишь. И вообще.
Вообще не люблю. И теряюсь. И теперь не очень представляю, что делать с нею, с моим желанием, с цветами, со свиданием, с жизнью вообще.
Убежит. Если и дальше молчать стану, она убежит и больше никогда не позволит приблизиться. А так хочется прикоснуться к губам, так...
Я заговорил. Я рассказывал о себе, о Стефе, о Танечке, которую убили сразу после выпускного, я создавал себе жизнь с чистого листа, добавляя к правде вымысла, к обыкновенности трагизма, шекспировских страстей и новосозданных эмоций. Я сам верил в то, что говорю, и Анечка поверила. Ее очи, полные слез и жалости, затуманились.
– Я... я не знала. Прости. Я никому не скажу! Я...
Не скажет, именно сейчас я осознал истинное свое желание: убить Анечку. Нет, не здесь – улица и два ряда фонарей, витрины и люди, которым, несмотря на поздний час, не сидится дома. Люди – свидетели. А мне свидетели не нужны.
Мне нужна Анечка. И запах крови, в котором можно искупаться, как собака в падали. Как волк в добыче.
Я исполнил желание свое, не в этот вечер, не в следующий. Я тщательно продумал дело. Я знал, как именно буду убивать и где спрячу тело, чтобы его не нашли минимум год, пока природа вместе с Анечкиной плотью не уничтожит мои следы.
И было так.
Да, Анечку искали, приходили с расспросами к Тимуру, который играл отчаяние так, будто всю сознательную жизнь готовился именно к этой, звездной роли. И зрители, пусть без аплодисментов, но отступили, уважая чужое горе.
Они снова не почуяли меня.
Два дня взаперти. Два дня почти в тюрьме, добровольной, поскольку входная дверь оставалась открытой, но Ирочка не собиралась бежать. Ирочке было хорошо.
Комната-комната-дверь. Запереть-отпереть. Выпустить тени в коридор, пусть прогуляются и снова загнать, посадить под замок. Старое пианино молчит, черно-белые лица взирают с черно-белых фотографий. Такие разные, такие смешные и строгие. Осталось дописать: «Их разыскивает милиция».
Не разыскивает. Люди на фото давным-давно сгинули, и непонятно, зачем они здесь. Хотя вот тот темноволосый чахоточного вида юноша в коротком пиджаке похож на Тимура. И старик, седой, с расчесанными на пробор волосами, тоже похож. И даже женщина с острым подбородком, разламывающим три слоя жесткого кружева.
Родословная? Тимур аристократ? А почему бы и нет. Граф? Герцог? Маркиз? Князь? Подписей не видно, но на длинном трюмо на черной подставке благородной позолотой поблескивают ножны. Наверное, сабля, которую носил дед или прадед. А вот часы под стеклянным куполом: смотреть, но не трогать.
Ирочка смотрела, прильнув к стеклу носом, оставляя влажные пятна дыхания, мечтая о том, чтобы взять в руку. Тяжелый корпус почернел, особенно в чеканке, и сложный рисунок словно выписан шрамами. А вот цепочка нагло сияет свежестью металла.
За часами, под присмотром пухленькой девушки в монашеском одеянии – скромно потупленные очи и пухлые, Тимуровы, губы – лежали веера.
– Это моей прапрабабки, – тихо сказали сзади.
Ирочка обернулась и споткнулась, но не упала, потому что Тимуровы руки – непристойно сильные, неудобно горячие – поймали, поддержали, поставили.
– Она была очень красивой женщиной.
– Что... что с вами? Господи! Врача нужно позвать! Кто это сделал?
Стоило увидеть его лицо, изуродованное, раскрашенное синим и лиловым, слегка отливающим зеленью, распухшее и с корочкой крови на губе, как смущение мигом исчезло.
– Дама полусвета. – Тимур поднял стеклянный колпак и, распахнув крыло веера, заслонился от Ирочки улыбками китайских дам. – Не актриса, не певица, не поэтесса... просто красивая женщина, которая своей красотой получала то, чего другим приходилось добиваться трудом. У нее и талантов особых не было.
– Вас... тебя избили? Ты заявил в милицию? Почему не сказал? Почему ты мне не сказал? Больно, да?