– Уже нет. – Захлопнув веер, Тимур без всякого почтения кинул его на бархатную подушку. – Не обращай внимания. Пройдет.
Пройдет. Спадет опухоль, исчезнет синева, лицо обретет прежнее совершенство, а Тимур – самоуверенность. От Ирочки же требуется не обращать внимания на временное неудобство.
– С другом. Боксировали. Немного увлеклись, – сухо пояснил Тимур, возвращая на место колпак. – А тебя, вижу, мои родичи заинтересовали?
– Н-немного.
– Немного больше, чем ничего. Но ты не отсюда начала. Слишком далеко от истока. Идем...
Еще одна комната, на этот раз с черным зевом камина, облицованного белым мрамором. Белой была и рамка портрета.
– Жан Шастель. К счастью, я на него не похож.
Совершенно не похож. Жесткое лицо, которому неизвестный художник придал выражение нарочито мужественное. Слишком резкое, слишком однозначное, чтобы таковым быть. Ирочка пыталась найти хоть одну черту с человеком, некогда убившим Жеводанского оборотня, и Тимуром Шастелевым, и не находила. Ее уже тянули к другому портрету.
– А это Пьер Шастель, старший сын.
Этот столь же нарочито мягкий, круглолицый и словно бы сомневающийся.
– У него тоже был сын, Франсуа, а у того – свой сын, Серж. И в восемьсот двенадцатом году Антуан, юноша еще, ему было что-то около семнадцати лет, отправился вместе с императором в Россию. В России и остался, основав род Шастелевых. Жалко, что его не убили...
– Кого?
– Сержа.
– Но ведь тогда не было бы тебя.
– Вот именно.
Она не понимала. И вряд ли поймет. Она оглохла и ослепла, уподобившись многим, и вместе с этой слепотой исчезала надежда Тимура.
А стоило ли надеяться вообще? Может, прав Марат? Люди сами виноваты, и выживает тот, кто сильнее... Марат силен, Тимур тоже сумел бы.
– Ты очень странный, – честно призналась Ирочка, глядя влюбленными глазами. Ударить бы ее, пощечина слева направо, потом справа налево, чтобы алые отпечатки по белым щекам, искусственный румянец, который заставит задуматься.
Нельзя. Уже нельзя.
– Мне нужно уйти. – Тимур спрятал руки за спину. – Я бы хотел, чтобы ты... чтобы ты убралась у меня в комнате. Пожалуйста.
Откажется? Нет. Вспыхнула смущением, но кивнула.
– Белье в мешок, за ним приедут. Извини, но... но мне нужно, чтобы сделала ты.
Чтобы скатала измазанные бурым простыни, вздрагивая от отвращения, чтобы нашла штаны, изгвазданные грязью, а в них чужой бумажник.
Бумажник человека, который мертв.
И ключ от запертой двери. Если Тимур хоть что-то понимал, то перед дверью она не устоит. Последний шанс, который будет стоить еще одной смерти.
Из дому Тимур убегал.
– О, привет. Ты, что ли? – Юрка раздобрел, раздался телом и продолжал расти, словно плоть, розовая, мягкая, желала выбраться из дорогого костюма, который уже был мал, а в течение месяца-двух и вовсе станет непригоден.
И наступит великая линька с отброшенной шкурой из темно-синего в желтую полоску твида, которая сменится точно такой же, но размера на два больше.
– А я, признаться, не поверил, что ты зайдешь. – Юрка хохотнул и хлопнул по плечу, попав на редкость неудачно. Больно. Проклятье. Сволочь, ведь нарочно, знает о силе и пытается рассчитаться за детские обиды. – Ты ж у нас гордый. Был гордым и остался. А я вот...
Развел руками, хвастаясь достатком, английским уютом приемной, красотой секретарши, которая – пошлые мысли добавили злости – не только кофе подает. Юрка швырял в глаза успех, доказывая, что он, ленивый и неповоротливый, сумел приспособиться к этой жизни.
Или приспособить жизнь под себя.
– Сначала автосервис, пахал как проклятый. Днем и ночью, ночью и днем. Вот этими вот руками, – потряс пухленькими ладошками. – Себя сделал. А про тебя слышал, слышал...
Хитрая усмешка утонула в складочках щек, глазки заблестели, выдавая, что под розовым куполом черепа родилась новая мысль.
Гениальная. Или даже конгениальная – у Юрки давно не появлялось иных.
И Марат, предвидев эту мысль, устроил ловушку.
– Людей губят их желания, – сказал он днем, выталкивая за двери. – Иди-иди, Тимка, просто поговори, от тебя ж не убудет! А он, вот увидишь, все сам сделает.
И делал, торопливо, расплевываясь кофе и крошками берлинского печенья, излагал идею. Махал руками, кричал, звал секретаршу и, злясь, выгонял прочь. А она, твердо охраняя интересы начальства, возвращалась, напоминала, настойчиво уговаривала ответить на звонок, принять человека, отправиться на встречу, которая...
– Нет, тут нам поговорить не дадут! – Юрка задумался, насупившись. И, как когда-то в детстве, голову наклонил, правда, тогда жест смотрелся иначе. Теперь жесткий воротничок подпер щеки, приподнял, закрывая складками жира крохотные ушки, верхняя губа задралась, почти коснувшись кончика носа, а лоб сполз на глаза, ослепляя.
– Давай в другой раз, – предложил Тимур. – Встретимся где-нибудь...
– Точняк! Встретимся. Где-нибудь. Слушай, лучше не здесь.
– Ресторан?
Соглашайся. Ресторан – много людей, много свидетелей, Марат не рискнет...
– Не-а, ты ж видишь. – Юрка хлопнул по бокам. – Проблемы. Гормоны. Жрать хочу постоянно. Еще тут как-то держусь, а там крышу сорвет... Во! Придумал! Давай на старом месте! А чего, вспомним былое, портвешка дрябнем, погутаримо. Таньку помянем. Йольку, скотину еврейскую, но все наш человек...
– Дня через два?
Юрка пожал плечами, кажется, ему хотелось быстрее. Хотелось вырваться из английского уюта, из костюма и нарочитой секретарской опеки, забыть про успех и сложившуюся жизнь, на миг окунуться в прошлое.
Поэтому он не возражал, когда вечером, почти в полночь, Тимур позвонил второй раз и, сославшись на порушенные планы, предложил встретиться сейчас.
Это «сейчас» стало последним в жизни Юрки, а ныне успешного бизнесмена, владельца сети автомастерских и одного салона Юрия Никитовича Подвольского.
– Вот скажи еще, что ты по нему страдать станешь, – сказал Марат, вытирая биту о майку покойника. – Все равно бы сдох. Или от инсульта. Или от инфаркта. С таким-то весом. А прикинь, если б его парализовало? Такая туша – и без движения.
Как сейчас. Белая гора плоти в черном ивняке. Руки, ноги, голова. Размозженный череп.
Скорее бы все это закончилось!
Три дня поисков и архивной пыли. Три дня сравнений, сличений и чужих дел. Три дня на однозначный и недоказуемый результат.
Который, ко всему, не имел отношения к убитой в парке девушке.
Разложенный пасьянс сходился на одном человеке.