– Это старая история.

– Время не важно, важно, что случилось.

Отец думал долго, свеча сгорела почти наполовину, перекосившись, перегнувшись на бок. Настасья не торопила.

– Не знаю, имею ли я право рассказывать тебе… пожалуй, прежде не решился бы, история темная, неприглядная, не предназначенная для девичьих ушей, однако же сдается мне, что с болезнью твоей много… неясного. Я не доктор, но отчего-то беру на себя смелость ставить под сомнение диагноз. В то же время не верить дочери… дочерям. Наверное, я путано объясняю, ибо и сам не до конца разобрался в собственных мыслях, однако же хочу спросить – ты действительно желаешь услышать правду?

– Да. – Настасья повернулась, чтобы видеть выражение батюшкиного лица. Задумчивость, растерянность, смятение и что-то еще, не имеющее отношения к разговору, но вместе с тем опасное. Тень усталости? Тень болезни? Или тень…

– Луиджи был отравлен. – Батюшка смотрел на картины так, будто увидел их впервые. – Не смею утверждать, будто он сумел предвидеть собственную смерть, но будучи человеком безусловно талантливым, художник из Тосканы сумел передать не только внешнюю красоту дочерей де Сильверо, но и внутреннюю их суть. Признаться, чем дольше я гляжу на портреты, тем больше вижу. Или не больше, а просто иначе? Невинная печаль и гнев, все столь ясно, что не нуждается в объяснениях…

– А на самом деле все иначе.

– Иначе, – согласился отец. – Катарина вела дневник, даже не столь дневник, сколь разрозненные записи, которые в свое время послужили доказательством ее вины. Мне выпала удача прочесть копии, подлинники до сих пор хранятся в магистратуре, вместе с судебными записями и приговором… Поначалу я хотел отказаться от покупки, а потом подумал, что веду себя крайне глупо, ведь портрет – это всего-навсего портрет.

Рыжее пятно света почти достигло основания свечи, нужно зажечь новую, иначе комната вот-вот погрузится в темноту, но Настасье страшно не хотелось шевелиться, будто бы движение способно было разрушить хрупкую нить повествования.

– Значит, Катарина была безумна?

– Скорее одержима жадностью, что тоже своего рода безумие, и порочна. Она вступила с Луиджи в брак, не освещенный церковью, а потом, опасаясь, что кто-либо донесет отцу, поспешила избавиться от свидетеля своего падения.

Сердце в груди болезненно сжалось. Падение, порок… преступная любовь, вот где настоящее безумие… и Лизонька любит, иначе в жизни бы не осмелилась сотворить подобное.

– Потом, после смерти мастера, которую приписали божьей каре, Катарина поднесла сестре кубок отравленного вина. Она пишет, что Беатриче умерла быстро и без боли, и совершенно не раскаивалась в совершенном злодеянии, но отец, заподозрив неладное в смерти младшей дочери, отыскал-таки аптекаря, продавшего яд.

– И выяснил, что одна дочь убила другую.

– Да. Я не знаю, сколь ужасные преступления перед богом и людьми были на совести де Сильверо, если суд небесный определил ему подобную кару. Хуже всего, что в поиске убийцы были заняты многие люди, скрыть правду не удалось, Катарине грозил суд, но…

– Она умерла. – Настасья глядела на мертвое золото лепестков, осенним дождем облетавшее с ладоней Плачущей Мадонны.

– Умерла. Будто сам дьявол предупредил ее, и буквально за считаные минуты до ареста Катарина отравилась.

– А де Сильверо?

– Передал все имущество Церкви и постригся в монахи. – Батюшка поднялся. – Но портреты эти Церковь не приняла, они… слишком земные.

– И проклятые. – Настасья произнесла эти слова шепотом, но батюшка услышал, виновато развел руками и тихо ответил:

– Проклятие несут не вещи, но люди… а тебе лучше вернуться в залу, Оленька станет переживать. И сестра тоже.

Обе Мадонны печально улыбнулись. Жадность? О нет, тут батюшка не прав, в Катарине нет жадности, во всяком случае той, что люди связывают с тягой к золоту. И яд она приняла, не зная об аресте.

День не способен существовать без ночи, а отражение без предмета, поставленного перед зеркалом. До чего безумные мысли, не следует говорить о них кому бы то ни было.

Свадьбу назначили на январь, аккурат после Рождества.

Игорь

Пасьянс не сходился, вообще Игорь пасьянсов не любил и отчасти именно из-за того, что сходились они крайне редко, проще было бы сказать, что почти никогда не сходились. И этот тоже. Наверное, из-за Сашки, сидит напротив, улыбается, глядит мимо, и в глазах пустота. А на коленке шрам буквой «V», и будто не шрам вовсе, а клеймо, тавро…

Какого черта он думает о ней, когда думать надо о деле. А Сашка… увлечение. Бывает. Пройдет. И дым в глазах уляжется, и клеймо сотрется из памяти, и забудется горько-коньячный привкус губ.

Проклятие!

Проклятие кивнуло головой, не в ответ на вопрос, не в подтверждение согласия, в такт собственным мыслям, которые были скрыты от него. Наверное, правильно, хотя будь у него возможность заглянуть в чужие мысли, исчезла бы необходимость возиться с пасьянсом из чужих грехов.

Кокаиновый – Татьяны.

Тайно-любовный – Марии.

Квартирный – Любаши.

Вечно-бездельный, безденежный – Василия.

Сумасшедший – Ольги.

Жадности – Евгении Романовны. Впрочем, этот грех общий, нечего лицемерить, а следовательно, убить Деда мог любой.

– Мне тогда тоже плохо было, – нарушила молчание Александра. – Я немного выпила, Иван Степанович плеснул на самое дно, чтобы за компанию, а себе больше. Я выпила, а он нет. Он расспрашивал и говорил о том, что виноват, что если бы не его деньги, ничего бы не было. Наверное, когда я ушла и говорить стало не с кем, он и выпил коньяк… только ведь не сразу умер. Почему не позвал никого на помощь?

– Потому что дверь закрыли. – Игорь сказал и тут же поймал себя на мысли: не объяснение. Дед мог кричать или постучать, хотя бы той же тростью, и нашли бы тогда его у двери, а не в кресле перед картинами.

– Может, он не хотел? Может, просто принял до конца, как расплату? – предположила Сашка.

– Ерунда. Ты плохо его знала, он в жизни бы не стал каяться… платить да, он умел платить.

И снова молчание. Тяготит. Раздражает, подчеркивая его, Игоря, беспомощность. А в висках молоточками пульса вопрос: «Кто? Кто? Кто?»

Никто. Ну не хватает у него воображения подозревать своих же… но ведь Любаша и вправду квартиру продала.

Любаша лежит в больнице, и подсыпать кокаин в коньяк не имела возможности… Игорь уцепился за эту мысль с радостью первооткрывателя. Если нельзя понять, кто мог совершить преступление, то нужно вычеркнуть из списка тех, кто не мог его совершить.