– Спасибо, хозяюшка, – прошептал он, осторожно снимая да пряча за пазуху. Сегодня же он освободит Луизу. Сегодня же...
– Изволите сказать, что бросите меня в подобном положении?
Без пудры и румян Луизино лицо гляделось серым и больным, с отеками вокруг глаз, с глубокими морщинами и темными оспинками на левой щеке. Но, как ни странно, такая, простоволосая, неприбранная, она была Никите куда как симпатичнее.
– Прогоните женщину, которая ждет ребенка? О, я была наивна, когда полагалась на ваше благородство! Когда надеялась, что...
– Чего ты хочешь?
– Чтобы ты поступил как мужчина! Это дитя... оно ведь ни в чем не повинно. На что ты его обрекаешь?
Нет, не слушать ее, не смотреть в глаза, уйти, отгородиться, откреститься, забыть...
Звенели колокола, катили звук по снежному полю, и тот, столкнувшись с горизонтом, отзывался, отлетал назад, рассыпаясь битым стеклом.
Звенели колокола, пугали воронье, что подымалось над погостом черной бестолковой тучей, заглушая криками звон. И уже вороньи голоса, ломкие, хриплые, падали на землю, не стеклом, но ломающейся сталью.
Звенели колокола, тревожили людей, заставляя замирать в ужасе, жаться к стенам, прятаться за плечи друг друга и шептать, шептать...
– Безбожник...
– А сама-то, сама...
– Господи, спаси и помилуй!
– Дай копеечку! Копеечку дай! – высоко скулил юродивый и корчился, кривился, брызгал слюной да прыгал на одной ноге, протягивая к невесте руки. – Дай!
Упала монета в темную ладонь, и юродивый, засунув ее за щеку, визгливо завопил:
– Спаси и помилуй!
Но слова эти, придавленные тревожным рокотом колоколов, полетели на землю, прямо в грязь, рожденную ранней оттепелью и людскими ногами. Невеста же, подобрав юбки, обошла Божьего человека и, мило улыбаясь, принялась раздавать милостыньку другим, тем, у кого хватало духу прийти на паперть.
Звенели колокола... звенели монеты в кошеле... звенели бубенцы под дугой...
– Благодарствую, матушка, – гнулась горбунья, пряча деньгу за пазухой. И вторили ей голоса, не радостные, благодарности истинной полные, но испуганные, тревожные. Нет, не было людского благословения этой свадьбе, скорее уж напротив, возмущение читалось на лицах.
– Чернокнижница! – шикнул кто-то в спину, Луиза, расслышав, замерла, но тут же сунула руку в кошель и, зачерпнув не глядя, швырнула в собравшихся пред церковью серебром.
Вышедший на крыльцо батюшка, мелкий, суетливый и испуганный, норовящий спрятаться за статную фигуру супруги, осенил собравшихся крестом. И снова отозвались люди шепотом:
– Повенчал! Грех-то какой... грех...
Что они знают о грехах? Что они вообще видят, кроме друг друга да замшелости своей? Цепляются за прошлое, тянут за собой и удивляются, что Царство Божие все никак не наступит. А как ему наступать, когда оно – тоже суть новое?
Так думал Никита, кутаясь в просторную шубу с бобровым воротником, думал просто походя, желая этими общими мыслями отвлечься от других, частных. Выходило плохо, выходило пусто, выходило, что и сам он, Ник Мэчган, мало отошел от Микитки, что, перебрав дорог великое множество, все одно на ту, первую, брошенную, вернулся. Прошлое притянуло, прошлое поймало, заперло в усадьбе...
Но ребенок Луизы... Может, именно в нем и его, Никитино, будущее? Та новая дорога, которой он так жаждет?
Звенели колокола, во сне, пробираясь до самых глубин измученной Ивановой души, выворачивая, выволакивая на паперть то, что он прятал от всех.
Гнев. Обиду. Зависть.
Удивление.
Почему она осталась? Могла уйти, но осталась. С тем, кого ненавидела, с тем, кого боялась, с тем, от кого ждала ребенка. Но от него ли? Сколь правды в словах Луизы, Лизоньки, которая вновь стала далекой и недоступной, точно вмиг позабыв обо всем, что связывало ее и Ивана.
Нельзя винить, нельзя желать невозможного. Можно ненавидеть. Люто, по-волчьи, скуля, уткнувшись в горячий конский бок, или вгрызаясь зубами в свернутый кольцом кнут, чтоб не заорать от душевной боли.
Звенели колокола, рассыпая дребезжание и горячий уголь под босые Ивановы ноги, выжигая скверну, нашептывая о том, что следует сделать. Нет, не сейчас, ибо так можно причинить вред ей, пусть предавшей, пусть отвернувшейся, но все еще любимой? Позже...
– Да-да-да, позже, – соглашались колокола, сгребая уголь пламенеющей кучей, вокруг которой скакал на одной ноге юродивый да монеткой дразнился. А потом, когда Иван хотел было отобрать, вдруг взял и швырнул серебряный кругляш в огонь, вздымая кучу искр и пепла.
И замолчали колокола, а из кучи вырос крест и Спаситель на нем:
– За что ты отрекся, Иван? – грустно вопрошали глаза Его.
– Не отрекался!
– Лжешь, лжешь! – подскочил юродивый, в бок кулаком тыча. – Лжешь! Ты с нечистью сговорился! Ты от Боженьки отказался! Боженька плачет!
И вправду катились по лицу Спасителя огненные слезы, падали на землю и расцветали рыжим пламенем. Очистительным пламенем. Освобождающим.
– Дитя невинно! – пытался возразить Иван.
Кивал Спаситель на кресте, кивал юродивый, но тут же шептал:
– Сделай, обоих спасешь! Тело смертно, душа вечна... Сделай!
В горячем поту, в бреду просыпался Иван, скатываясь с лавки, бухался на колени, молился, плакал, бился головой о пол и снова тянул: «Невинно дитя». Потом, после, он спасет, обоих спасет...
Но право? По какому праву он может? Человек всего-навсего... И в одну из ночей появилась мысль, на первый взгляд невозможная, но позже, пообвыкшись, Иван понял – вот он, путь его, судьба и надежда.
Только бы отпустили, только бы дозволили...
Мэчган дозволил, отпустил и даже письмо написал рекомендательное, про которое Иван долго гадал – сжечь али передать, как велено. Не сжег. Господь все видит, Господь сам путь слуге будущему открывает... Господь знает, что Иван Земской не отрекался от него. Он лишь сил ищет, а как найдет, то вернется и спасет.
Всех спасет!
К появлению Вадика Ольга морально подготовилась, точнее, она искренне полагала, что подготовилась, но, увидев хмурую физиономию, совершенно растерялась.
– Привет, – сказала она, кутаясь в одеяло. Улыбнулась, хотя и сама чувствовала, что в улыбке нет ни грамма искренности, равно как и в ответной, премрачной и не предвещающей ничего хорошего.