– А я вот... замерзла, – Ольга выразительно шмыгнула носом, жалея, что времени прошло порядком и замерзшей она не выглядела. Вот неуклюжей, растрепанной и – о ужас! – пьяной – вполне.
И Федор. Ну почему Федор покраснел, будто их застали за чем-то нехорошим? И смутился, руки за спину спрятал и пробормотал совсем недружелюбно:
– Ну... ты, это, проходи, раз явился.
Приглашение явно запоздало, поскольку Вадик уже зашел и теперь оглядывался свысока, с выражением брезгливым и надменным.
– Ну да, вот так и живу, – буркнул Федор, мрачнее все больше. – А ты, смотрю, неплохо устроился. Хотя у тебя это всегда получалось.
Они знакомы? Откуда? Ну да, Вадик из этих мест родом, и письма... как она могла забыть о письмах?
– А Макар где?
Вадик прошелся по комнате, нимало не заботясь, что на ковре остаются мокрые следы. Коснулся тугих зеленых листьев каллы, растущей в ведре, пощупал белую бахрому скатерти, провел пальцем по изрядно запыленному, но все еще глянцевому роялю. Щелкнул по вазочке синего стекла и, подняв лежащую открытыми страницами вниз книгу, прочел:
– «Собор Парижской Богоматери».
– Положи, – попросил Федор. – И вообще... убирайся. Если бы я знал, что это ты, то...
– То в жизни не стал бы звонить. Верно?
Нет, пожалуй, неправильно было назвать их старыми знакомыми, они – старые враги. Давно не видевшие друг друга, но сберегшие в разлуке ненависть. Трогательно, почти до слез.
– Ольга, ты собирайся, там Ксюша волнуется, хотя... – Насмешливо приподнятые брови, нарочито внимательный взгляд, не пропустивший ни единой мелочи вроде растрепанных волос, мятой чужой одежды и белого хвоста простыни, выбившегося из-под пледа. – В принципе можешь остаться, я не против. Главное, что с тобой все в порядке.
– Оставайся, – поддержал Федор, – Вадька – еще тот псих, я тебя с ним не отпущу.
– А кто тебя спрашивать будет?
– Ну точно не ты.
– Стойте! – Ольга, спрыгнув с кровати, ввинтилась между спорщиками и вытянула руки. Коснувшись невзначай мокрой Вадиковой куртки, тут же одернула, спрятала за спину и строго спросила: – Объясните, что здесь происходит?
– Потом, – ответили оба хором.
– Сейчас или... или Вадик, я ведь могу и забыть о договоренности.
– И о чем ты с нею договаривался? – тут же ухватился за слово Федор. – Неужели снова о том, чтобы улики спрятать?
– Не твое собачье дело! – рявкнул Вадик и, схватив Ольгу за плечи, толкнул к двери. – Хочешь ехать – собирайся.
– Ну если посмотреть, что все тут снова началось, то очень даже мое. Вадька... стой. Не убегай хотя бы сейчас. Погоди, я... – Федор провел рукой по волосам, уже высохшим, всклоченным, спутанным. – Извини, что так и с порога... но... короче, надо разобраться.
– Надо.
– Ага, – подтвердила Ольга, стряхивая Вадиковы руки. – Еще как надо. Будьте добры объяснить, в конце-то концов, что здесь происходит!
Круглый стол, кружевная скатерть с белой бахромой, увязанной тяжелыми кистями; неровные складки, из-за которых кажется, что это не скатерть, но сама поверхность стола пошла морщинами, смяв заодно и желтое пятно света. Лампа старая, на фарфоровой ножке, сколотой снизу, с башней-абажуром из плотной зеленой ткани, с толстым витым проводом и красной кнопкой, на которую нестерпимо хотелось нажать.
Ольга сосредоточенно рассматривала детали интерьера, собирая их вместе, сочетая и переставляя, лишь бы не смотреть на этих двоих, что молча сидели друг напротив друга.
Федор, Вадим и она, третья лишняя, подсмотревшая, подслушавшая, сунувшая нос туда, куда не просили. И упрямая. Ей бы тактично убраться в соседнюю комнату и дверь за собой закрыть, а лучше и вовсе исчезнуть, позволив им разговаривать свободно. А она сидит, ждет, обдирает с ногтей остатки лака, чтобы занять себя хоть чем-нибудь.
– Оля, – мягко произнес Вадик, глядя на Федора. – Вообще-то дело не совсем чтобы твое...
– Совсем не твое, – поддакнул хозяин комнаты.
– Я имею право! Я... как использовать, то можно, но вот рассказать, в чем дело, нельзя. Доверия не заслуживаю. Так?
Кивнули синхронно и столь же синхронно смутились. Федор порозовел, Вадим закашлялся, а Ольга в очередной раз за вечер разозлилась. Ну уж нет, теперь она совершенно точно никуда не уйдет.
Но с места встала, уперлась руками в стол, создав еще несколько складок, и заявила:
– Я уйду. Но я больше не вижу причин покрывать кого-либо. Понятно?
– Ольга!
– Что?
– Оля, ты не понимаешь, куда лезешь! Успокойся! – Вадик тоже поднялся, навис над столом. – Тебе сейчас любопытно, не более.
Конечно, любопытно, просто до смерти любопытно узнать, в какое такое дерьмо она вляпалась. И Ксюху втянула... исследовательницы. Охотницы на русалок. Дуры набитые.
– Ольга, все совсем не так, как ты себе придумала. Все и проще, и сложнее...
– Это ты не мне рассказывать будешь!
Угрожать противно. Она в жизни никому никогда не угрожала, тем более человеку, который симпатичен и, по сути, ничего-то дурного не сделал.
Пока не сделал, но кто знает, чего ожидать от Вадика. Или от Федора. Или вообще от кого бы то ни было в этом странном месте?
Поэтому она имеет право знать!
– Да ладно тебе. – Федор хлопнул по столу и как-то очень уж весело сказал: – Все равно ведь... разницы никакой. Больше, меньше... поздно уже. Пусть слушает.
Она появилась на свет в третью неделю сентября, когда небо подернулось сединой облаков, грозящих дождем, а яблони в саду расцвели серебром летящей паутины. Она появилась на свет ранним утром, в час лилового цвета, разорвав тишину возмущенным криком.
Так она заявила о своем появлении, и дом ожил, наполнился непривычной, радостной суетой, голосами, вздохами да ахами. Ею восхищались, ее любили, пусть и ждали с опаской, шепотом передавая слухи один другого страшнее.
– О шести головах будет, оттого и пузо такое, – шептала Маланья, крестясь на икону. – Как срок придет, так раздерет утробу и само наружу выползет.
– С копытами родится да с хвостом, и серой вонючее, – поддакивала Зузанна, прикрывая тесто рушником. – Огнем дышать будет!
– Антихриста народит! Для него и конь скован, ждет часу своего! – громко, не опасаясь быть услышанной и поротой за такие речи, вещала Устья-Блаженница. – Сядет младенец на коня, возьмет в десницу череп отцов, в шуйцу – плеть из волос материных, хлестанет коня и...
– А какие там волосы, – хмыкала Маланья. – Лысая ж...
И бабы, мигом позабыв про ужасы, принимались обсуждать, какова хозяйка в тягости. Подурнела, погрузнела и не так, как надлежно, чтоб животом да задом скруглеть, а потекла в боках тестом, из кадки выпавшим, подобралась тремя подбородками, обвисла грудью и, самое страшное, умом тронулась.