Хотя нет, он-то остался, и чем дольше лежишь тут, тем больше его становится, будто из прозрачного пластикового пакета по тонкой трубке в вену поступает не лекарство, а чистый, концентрированный страх. Нельзя засыпать, иначе его станет слишком много, чтобы справиться.

Юлька и не засыпала. Даже когда капельницу убрали. И свет погасили, и дверь прикрыли, чтобы ей не мешать.

А из окна по серебристым полосам лунного света поплыли тени. Как будто танцуют. Тень-кавалер и тень-дама, а музыки нету. Наверное, плохо вот так, без музыки. Наверное, она все-таки заснула, убаюканная беззвучным танцем, потому как, когда открыла глаза, в палате сидел человек.

Нет, не человек – тень.

Или все-таки человек? От теней ничем не пахнет, а от него – яблоками и мятой, и еще немного чем-то сладким, фруктово-леденцовым.

– Т-с-с-с, – человек приложил палец к губам. Смешно. Лица не видно, и губ тоже, одно сплошное черное пятно, а Юлька вот все равно видит, что оно делает.

– Меня просили передать тебе это. – Он протянул белый прямоугольник. – И еще. Если по-настоящему любишь, сумеешь преодолеть страх.

Он поднялся, стул заскрипел, пол тоже, и приоткрывшаяся дверь… а потом вдруг вспыхнул свет, яркий-яркий, от него стало больно глазам, и Юлька зажмурилась.

– Надо же, кто у нас тут! – Какой некрасивый голос. И сердитый.

– Отпустите! Что вы себе позволяете! Я требую… я буду жаловаться. – И этот некрасивый, тоже сердитый, но больше испуганный, визгливые нотки как ногти по стеклу. Голова болит. А свет, пробиваясь сквозь веки, становится розовым.

– Не сомневаюсь, что будете. Позвольте? – Кто-то коснулся плеча. – Простите, пожалуйста, мы не думали, что дело дойдет до прямого контакта. С вами все в порядке? Врача, где, мать вашу, врач?!

Чего он орет? Все в порядке, только свет очень уж резкий и перед глазами все плывет, а люди – черные силуэты, кривые, неприятные, особенно тот, который рядом стоит.

– Серегу уволю, слышите? Так и передайте, когда прочухается… а если б не снотворного, а мышьяку какого плюхнули? Нет, ждите, Савельич всем вам разнос устроит…

Кто такой Савельич, Юлька не знала. Зато глаза привыкали к свету.

– Разрешите. – Невысокий, широкоплечий, коротко стриженный человек в камуфляже – наверное, охранник – протянул руку к конверту. Она не отдаст!

Но охранник сильнее.

– Ну надо же, фантазер ты наш… «Моя драгоценная боль… замерзшая душа разлетелась осколками, ранят руки, ранят губы…»

Губы. Сухие совсем, слиплись, и сказать ничего не выходит. Пусть отдадут, это же Юлькино, ее, личное!

– «Крови уже нет, но больно по-прежнему… я все еще люблю, хоть и не знаю, любим ли. Я жду, надеясь, складывая расколотую душу, смешной себе же. Нелепый. Ненужный. Я понял: одиночество – это судьба».

Юлька заплакала, не хотела плакать, не здесь, не при них, но само как-то вышло.

– Врач где? Где врач, мать вашу… всех поувольняю!

– Юленька. – Человек-тень вновь заговорил. Какой у него голос знакомый… – Юленька, милая моя, не расстраивайся, ведь это всего-навсего шутка.

Неправда, не шутка! Это не может быть шуткой!

Одиночество – это судьба. И душа на осколки, которые ранят. Больно, крови нет, а больно. Все правда, каждое слово, а он говорит – шутка. Он как все… а Духа не существует.

Ижицын С.Д. Дневник

И снова ложь. Уже не моя – чужая и оттого более омерзительная. Наталья и О. Сколь глуп я был, не замечая явной его страсти. А она? Почему она поддалась? Держались за руки, говорили о чем-то… о чем? Уж не обо мне ли? Но какая разница, пытаюсь убедить себя, что виденное истолковано неверно, но самому же смешно. Снова лгу. Вокруг все друг другу лгут. Даже она.

Больно. Горько. Не могу судить, потому как не имею права. Зато теперь я совершенно точно знаю, как поступить.

Василиса

Ночь в бежевых тонах. Нонсенс. Но она есть, мягкая, нежная, просачиваясь сквозь пальцы, лижет руки холодом, дрожит на белом воске свечей, кутается в жесткое кружево электрического света. Мне неуютно, и остальным тоже – Динка молчит, снова непривычно задумчивая и совсем на себя не похожая. Иван говорлив и нарочито бодр, Ижицын вроде бы как слушает компаньона, а в мою сторону и не глядит.

– Завтра подписываем контракт! – Иван, откинувшись на спинку стула, промокнул губы салфеткой.

– Ну да… – А Ижицын не слишком-то рад, во всяком случае, мне так кажется. Хотя… наверное, ошибаюсь.

– А я тебе говорил! Говорил, что если чуток надавить…

– То можно и раздавить, – пробормотала Динка. – Извините, я пойду. Аппетиту нет.

– Ну… это… я, наверное, тоже пойду. – Иван выбрался из-за стола бочком, неловко, едва не столкнув открытую бутылку вина. – А завтра отметим? Верно?

– Верно. Завтра будет чего отмечать. – В словах Евгения мне снова чудится скрытый смысл. Мнительная я. И голова болит, это от вина, наверное, оно сегодня какое-то резкое, с горчинкой.

Но пью, чтобы избавиться от мыслей, от вопросов, от обид, от всего. Пусть будет лишь ночь, та самая, в бежевых тонах, и бокал красно-черного горького вина.

Хорошо, что Ижицын молчит, ни о чем не спрашивает и мне не нужно отвечать. Можно закрыть глаза и сделать вид, что его вообще тут нет. Я есть, а его – нет.

– Тебе тоже не помешает отдых. – Все-таки он заговорил, спокойно, нейтрально, как с чужой. Хотя… я и есть чужая.

– Завтра все будет выглядеть иначе, – пообещал Ижицын. – Вот увидишь.

Увижу. Но до завтра еще далеко, целая долгая ночь.

Проснулась я от сквозняка и скрипа половиц. Еще оттого, что в комнате кто-то был, кто-то осторожно крался, стараясь оставаться в тени.

Я вообще не помню, как заснула. И голова болит. Кажется, вечером я напилась.

– Василиса? Ты спишь?

Я хотела ответить, что нет, не сплю, но в горле сухо и слова застряли. А ночной гость и без слов понял, укоризненно покачал головой.

– Не спишь. Жаль. Извини, ничего личного…

И, наклонившись над кроватью, зажал рот рукой.

– Тише… тише, нам не нужны свидетели… совсем не нужны.

Дышать нечем. Рука воняет туалетной водой, жесткая, грубая, перекрывшая воздух… вырваться, стряхнуть, но не выходит, он сильнее. Уперся коленом в грудь, давит. Душит.

За что?

– Тихо, больно не будет. Никогда больше.

Никогда. Я все-таки задыхаюсь. Я все-таки умру. Я не хочу умирать…

Там, за порогом, нет темноты, там свет, желтый яркий электрический свет. И воздух.

– Васька? Васенька, ты живая? Ты ведь живая, да? Этот псих ничего тебе не сделал, скажи, Вась?