– Тебе заплатили? – Это был неправильный вопрос, и Кэтти не стала отвечать, лишь пожала плечами: мол, думайте как хотите.
– Наверное, ты голодна? Присаживайся.
– Ой, инспектор, да успокойтеся вы. Подумаешь, великое дело – девку привели. Многие вон водят, и ничего. – Если бы это было сказано иным тоном, не столь дружелюбным, насмешливым, Абберлин выставил бы девицу вон.
Она же тряхнула рыжей гривой и, подойдя к столику, поставила корзину.
– Проголодалась я… сами-то когда последним разом ели? Небось и не помните.
Она ловко подобрала волосы, скрутила жгут и завернула его вокруг головы. Удерживая левой рукой прическу, столь небрежную, что и прической ее назвать было сложно, Кэтти выдергивала из лифа шпильки и одна за другой вонзала в волосы. Абберлин испугался, что сейчас она голову проткнет.
– На вас-то и глядеть больно. Такой хороший человек, и такой замученный.
Из корзины появилась салфетка, несколько глиняных горшочков, от которых исходили чудесные мясные ароматы, кусок окорока, завернутый в холстину. Сыр. Хлеб. Темная бутыль вина.
– Вы б хоть чего сказали, а? А то молчите, прям жуть становится. Садитесь. Ешьте. Мне велено, чтоб вас накормить, а Кэтти всегда делает чего велено.
Ей лет восемнадцать, а может, и того меньше. Улица быстро старит. И хорош будет Абберлин, если воспользуется тем положением, в которое попала эта девочка, изо всех сил старающаяся выглядеть взрослой. Она скрывала молодость под толстым слоем пудры, стесняясь не столько ее, сколько веснушек, усыпавших кожу столь густо, что та казалась рыжей.
Абберлин с трудом преодолел желание коснуться крапчатого плеча. Вместо этого инспектор сел за стол, и Кэтти, подвинув к нему миску с мясной похлебкой, велела:
– Ешьте.
– Ты тоже. Садись. Ешь. Я не привык один, – глупое оправдание, и ложь слишком явна, чтобы ее не заметить. Но Кэтти не замечает. Она усаживается напротив и подпирает щеку кулаком.
– Расскажи о себе, – просит Абберлин.
История Кэтти Шелдон, рассказанная ею по случаю
Моя мать была прачкой, инспектор. Вы, наверное, знаете, что быть прачкой нелегко. Стираешь, стираешь… целыми днями только и дел – тереть лен, шерсть, хлопок, давить, отбивать, выбеливать. И чтобы ни пятнышка не осталось! А останется – не заплатят, еще и денег за порчу потребуют.
Неблагодарная это работенка, я вам так скажу.
Вы ешьте, ешьте. Думайте, что Кэтти вам сказку говорит.
Мамаша моя другой работы не умела. К тридцати годам ее спина выгнулась, а руки сделались мосластыми. И я вот глядела на эти руки, а особенно на ладони, которые покрыты были красной кожей, а она еще и трескалась вечно, от воды, значит, и порошков. Я глядела и думала: неужто и со мной так станется?
Кроме меня, матушка родила шестерых. Трое, правда, померли, не то от голоду, не то от болячки. А которых осталось – матушка в работный дом определила. Ну а меня чегой-то оставила. Думаю, чтоб было кого пинать. Уж очень у нее характерец скверный выдался.
Вас-то небось и не пинали никогда.
Что, пинали? А и не скажешь. Вы не смотрите, что Кэтти болтает без умолку, это не оттого, что она работать не хочет, очень даже хочет. Вы – мужчина видный. Наши все мне завидовать станут. Только Кэтти ж видит, что вам это дело без надобности, у вас не в яйцах, в душе зудит.
Смеетеся… ну и смейтесь. Смех – он лечит.
Так вот, матушка меня шпыняла, попрекала каждым куском, не особо думая, что куски эти я самолично выискивала. Ну да, случалось и подворовывать, но больше милостынькой. Я-то смазливая лицом… правда, одноче местные меня крепко побили. Голову в кровищу разнесли. И шрамы остались. Хотите потрогать? Не бойтесь, блох я вычесываю. Вот, чуете, какие шрамы остались? А и за дело. Это ж порядку никакого не станет, если каждый будет делать чего ему хочется. Я-то по малости лет не понимала про порядок. А про голову так и сразу поняла.
Мамаша моя вот заругалась. Дескать, некогда ей со мной возюкаться. А еще и кровищей чего-то изгваздала… таки добавила. Ну я и порешила тогда, что от маменьки сбегу. Какой в ней толк? Только прибыток забирает… не успела. Только-только оправилась, как пришла она с человечком. Ну из таких, знаете, которые редко в наших местах появляются. Сюртук на нем, помню, был смешной, со здоровенными плечами. Я после узнала, что в них вату наталкивают, чтоб, значит, плечи повыше гляделись. Ну этот человек меня щупать принялся, глядеть по-всякому.
Чего не так, инспектор? У вас лицо такое сделалось… страшное.
Я разозлила? Нет? А… вы об таком не слыхали. Так ведь обычное ж дело. Купили меня. За пять фунтов. И еще потом на врача отдали, чтоб, значится, сделал так, чтоб моя физия зажила ровно. А мне, значится, счет выставили. Пока не отработаю – уйти нельзя. Двадцать пять фунтов.
Я как услышала про такие деньжищи, так и все…
Вы вот опять про еду забыли. Я теперь и понимаю, с чего вы такой тощий. Дети малые и те сами едят, а вас, значится, принуждать надо. Рассказывать не стану, пока тарелку пустую не увижу… вот. И не смейтесь надо мною. Я ж как лучше хо́чу.
Сколько мне лет было? Так не знаю. Шесть вроде. Или семь? Это вам в книгах церковных глянуть надо, ежели любопытственно. Я ж так думаю – сколько есть, все мое. Ну и так, инспектор, этот человечек, а как его звали – говорить не стану, потому как страшное все-таки у вас лицо, прям нелюдское, мне первого клиента и привел.
Вы прилягте, инспектор, а то ходите как тигра в клетке. Да, я тигру и видела! Привозили зверинца. Только они рыжие, прям как я, а вы – белый весь. Наши говорят, что вас в Индиях пытали. Правда? Нет? Вы лягте, а я рядом посижу. Тигры – они хорошие. Ну, то есть я знаю, что людей едят, а тот лежал смирнехонько и еще плакал. Мне так жалко его стало…
И вас тоже жалко. А себя? Так а чего жалеть? Живу вот. Как получается, так и живу. Утречком проснешься, бывает, к окошку подойдешь, глянешь – мамочки родные, солнышко вовсю светит. День улыбается. И радостно на душе. Или вот снег идет, блестит, что монетки серебряные… дождя вот не люблю. В дождь мысли всякие лезут в голову. А где это видано, чтоб пристойная девка думала много? Говорят, что от мыслей и голова треснуть могет… Глупости? Ну не знаю.
А про дальше, так уже и нечего особливо. Работать я стала. Сначала с тем человечком. А как подросла, он меня и другим передал. Долг я свой отработала… и денег сколько-то скопила. Вот думаю, что как-нибудь устану работать, так и уеду из Лондона. К морю хочу. Вы видели море, инспектор? Говорят, что оно страсть красивое… А еще домик прикупить бы. Какой? Обыкновенный. Как у людей. Стены там. Крыша. И дворик. Я бы цветов посадила. Страсть до чего люблю цветы… нет, розы – они для благородных. Мне б попроще чего. Петунии. Или вот такие, знаете, которые вьются по стенам. Не, не плющ, а с колокольчиками. Синими, белыми, розовыми… и дочку свою – а дочка у меня всенепременно родится – я бы не стала куском еды шпынять. И продавать не продала б, хоть бы все деньги мира принесли и сказали: бери, Кэтти.