На обратном пути она все-таки засыпает. И уже во сне уговаривает себя не плакать. От Далматова пахнет отцовским одеколоном, и Саломея теряется между прошлым и настоящим. Впрочем, ее устраивает этот зазор. И пауза. Жаль, что утром все начнется сначала.
Звонок раздался утром.
Далматов очень надеялся, что звонка не будет, хотя понимал – надежды тщетны. И трубку снимал, готовясь дать отпор.
– Илюшка? – Клиент был, по обыкновению, мягок, фамильярен. – Поговорить бы, дорогой. А то по телефону такие вопросы не решаются…
Ничего хорошего от встречи ждать не придется, но отказываться неправильно. Клиент не любит, когда люди действуют не по правилам. И Далматов, подавив вздох, спросил:
– Где и когда?
– А и сегодня. Чего тянуть. Пиши адресок. И будь любезен, Илюшка, уважь старика. Не опаздывай.
Ждали на стоянке. Черный фургон перегородил выезд, но был скорее декорацией. Клиент явился на неприметной «Ауди» серебристого цвета. Он вылез из машины и стоял, опираясь на открытую дверцу.
Он был человеком старого мира, и сам успел постареть. Седые волосы, собранные в куцый хвостик. Седая щетина по оврагам морщин и складок. Пальцы с омертвелыми, белыми ногтями. Золотые коронки.
– Доброе утро, – Далматов вежливо поклонился. – Весьма надеюсь, что мы с вами договоримся.
– И я надеюсь. Очень надеюсь, Илюша…
Подходили слева и справа, не таясь и без особой спешки. Слева – тип в синей рубашке. Высокий. Широкий. С характерными повадками и фигурой борца. Справа – мелкий, похожий на клерка, но ломаный нос и шрам на щеке выбивались из образа. Оба молодые. Прикормленная стая. Им скажут рвать – они и будут рвать. Если понадобится – в клочья.
Плохо.
– Мне тебя рекомендовали как человечка серьезного… понимающего… с понятиями, – последнее слово седой выделил особо. А пальцы вцепились в широкий по старой моде узел галстука. – А ты мне звонишь и говоришь, что все отменяется.
– Павел Афанасьевич, ситуация такова… вам лучше будет отступить. Объект не поддается обработке.
– Пустозвон.
Он покачал головой, и по знаку этому на Далматова бросились. От левого он ушел, выскользнув из медвежьего захвата. Правого ударил, но не попал, потому как двигался клерк быстро, быстрее Ильи. И оказавшись вдруг совсем рядом, сам ударил, лицом в лицо.
Хрустнула переносица. И кровь полилась.
Далматов не любил кровь.
Он успел об этом подумать, ткнув локтем в лицо. И вывернувшись, впечатал нос ботинка – жалко, ботинки мягкие – в чье-то колено. Раздался хрип и мат.
– Не бузи, Илюша, – Павел Афанасьевич не сдвинулся с места. – Хуже будет.
Достали. Тычок в почки, и тело проламывает боль. Доли секунды уходят, чтобы с нею справиться, но этого слишком много. И массивная рука захватывает шею. Сжимается. Далматов бьет, метит по ногам, выгибаясь, пытается добраться до лица, но нарастающий гул в ушах мешает сосредоточиться.
– Васятка, ты поаккуратней. Совсем не умучай. И руки побереги.
Сквозь звон прорывается только боль.
Бьют по корпусу, уже неторопливо, с пониманием ситуации. Убивать не станут. Поучат. Не страшно. Давно уже. Только думать выходит плохо.
Почему оно, то, что с другой стороны, не прорывается сейчас?
Пусть бы выглянуло. Помогло хоть раз.
А дышать не выходит. И шея скрипит. Слышно, как рвутся, расходятся позвонки.
– И ты, Сережка, силу-то знай…
Удары воспринимаются опосредованно. Тело чужое. Тело не нужно. Далматов прячется в библиотеке разума. Здесь километры полок и сотни тысяч книг.
Далматову спокойно рядом с книгами. От них пахнет тишиной. И если выбрать нужную… если…
– Эй… Васятка, плесни еще водичкой. Водичкой плесни. – Этот преисполненный заботы голос прорывается сквозь дверь библиотеки. Илья идет, чтобы дверь закрыть, но едва он касается ручки, как та выворачивается, выталкивает в реальный мир.
– Вот, открывай, Илюша, глазки. Утро на дворе. Ты уж извини… но я предупреждал, что хуже будет.
Лицо Павла Афанасьевича плывет. Оно то расползается пятном, то вдруг обретает неестественную резкость.
– Ты пока полежи, подумай. Ребятушки слегка перестарались. Но молодые, горячие. А ты Пашеньку ударил. Нехорошо.
Тело жило. И это было больно.
– Так вот, чтоб ты понял, Илюша. Слова – это, конечно, хорошо. Красиво. Объекты там. Рецидивы. И все такое… этакое… только мне не надо врать. Я тебе не за слова платил.
– Я. Верну. Деньги.
Он языком потрогал зубы. Вроде все были на месте.
– Сережка, подыми этого олуха.
Дернули. Поставили на ноги. В висках заработали отбойные молотки пульса, а нутро полоснуло огнем. И Далматов попытался было сесть, но не позволили.
– Ты дыши, – посоветовал Павел Афанасьевич. – Продышишься – полегчает. И даже больничка не понадобится. Правда, Пашенька?
Дышать приходилось ртом. Из носа все еще текло – густо, медленно, не то кровью, не то слизью. Но и вправду становилось легче. И зрение вернулось.
Фургон. «Ауди». Павел Афанасьевич в драповом пальто с бобровым воротником. Клерк Пашенька с мятым лицом. Ощупывает скулу с видом равнодушным, но глаза выдают злость.
Тяжелое звериное дыхание борца обжигает затылок.
– Дыши и слушай. Деньги у меня есть. Столько, сколько тебе, Илюша, не снилось. И потому оставь их себе. А мне дай то, что обещался дать. Ясно?
– Но…
– Ты не понял, Далматов… – Сухие пальцы впились в подбородок, сдавив до хруста в костях. – Или ты исполняешь договор, или я тебя хороню.
– Почему?
– Ишь, упрямый. И не боится. Это потому, что тебя, Илюша, и не пугали-то толком. Но ничего… поправимо. А вопросец твой глупый. Сам подумай, отпущу я тебя, и что скажут? Что дядя Паша совсем постарел. Хватку подрастерял. И раз так, то самое время его потеснить. На чужой кусок всегда охотнички найдутся. Поэтому работай. И все у нас будет хорошо. Отпусти его, Сережка. Он все понял. Так, Илюша?
Далматов осторожно кивнул. Он опасался, что позорно рухнет на колени, но силы воли хватило, чтобы устоять.
Павел Афанасьевич сунул ему во внутренний карман пиджака флешку:
– Вот тебе информация какую хотел. Видишь? Все для твоего, Илюшенька, удобства. Цени. А финтить вздумаешь, – совсем ласково добавил дядя Паша, – я тебя не просто похороню. Я тебя живьем закопаю.
И это было правдой.
Только когда серая «Ауди», аккуратно объехав Далматова, убралась из гаража, Илья опустился-таки на четвереньки. Его вырвало кровью и слизью. Каждый спазм забирал остатки сил, и в конце концов, их хватило лишь на то, чтобы отползти к колонне. Илья сел, вытащил телефон и кое-как – рука не сгибалась, а пальцы вообще были как каменные – приложил к уху.