– Ты неправильно делаешь, – мальчишка не выдержал первым.
Он не был похож на свою мать, разве что цвет волос – белый, выгоревшей соломы – взял от нее. А вот упрямый подбородок, тяжелый лоб с выпуклыми надбровными дугами и, главное, взгляд – решительный, смелый – были явно отцовскими.
– Почему неправильно? – спросила Саломея, а улыбаться не стала.
Мама говорила: не стоит врать детям и животным – и те, и другие вранье чуют и быстро теряют доверие. А Саломее очень нужно было его доверие. Ради него, собственно, она и вынесла ящик с вычищенными кусками клада вниз. Ради него раскатала тонкий промасленный лист поверх мозаики пола и на нем разложила осколки.
– Потому что, – он сделал шаг навстречу. – Надо сначала по цвету разложить. Ну или по железу. Белое к белому. Ржавое – к ржавому.
– А буквы – к буквам. Понятно. Поможешь?
Мальчишка пожал плечами.
– Как знаешь… тебя Лешей звать?
Он кивнул и насупился, явно не желая продолжать беседу.
– А я Саломея.
Сортировать осколки получалось легко, даже не столько по цвету, сколько по весу. Серебро и железо одинаково тяжелы, но серебро почерневшее, а железо – ржавчиной поедено. Клавиши – это не привычная компьютерная клавиатура, но нечто похожее, знакомое. И Саломея почти уже знает, что именно лежит перед ней. Вот только в этой вещи не должно быть серебра.
– Я – парапсихолог. Знаешь, что это такое?
– Меня мама к психологу водила. Она думала, что я неправильный. Я – правильный. Он так сказал. Мы тесты решали. И еще рисовали.
– И как тебе?
– Ну… так, – он все-таки приблизился, не сумев устоять перед приманкой разобранной мозаики. – Он сказал, что я – умнее других.
– Это хорошо?
– Тоскливо, – признался Лешка, вылавливая кривоватый кусок серебра. – Мама хочет, чтобы я играл… ну с другими. А мне тоскливо. Я не хочу маму обижать.
– Это правильно.
– А психолог сказал, что мне надо развиваться.
– И это правильно.
Второй фрагмент Лешка вытащил будто бы наугад, но стык получился идеальным.
– Ого! Как у тебя вышло. Склеим?
Он перевернул осколки и держал крепко, уверенно.
– Парапсихолог занимается не людьми.
– А чем?
– Ну… я называю это запредельем. Читал Алису в Стране чудес? Вот есть мир этот, а есть другой, который запредельный. Многие думают, что этого мира не существует.
– А на самом деле?
Серые глаза все еще глядели настороженно.
– На самом деле – по-разному. Есть то, что объяснить можно. Есть то, что будто бы можно объяснить. А случается, что есть то, что просто есть. Понимаешь? Некоторые вещи лучше принимать как данность. Но при том следует знать их характер. На всякий случай.
Иначе однажды можно вернуться домой и увидеть жирное пятно гари на растаявшем снегу.
– И вы хотите узнать характер этого дома?
Мальчик был и вправду умен не по годам. Сколько ему? Шесть? Семь? Его мать беспокоится, что Леша не играет с другими детьми, а ему скучно со сверстниками. А те, кто постарше, гонят мальца прочь. В их время два-три года разницы – целая пропасть.
Поэтому Леша читает книги и собирает пазлы, неважно, сделаны они из картона или металла.
Третий фрагмент он выбрал с фатальной точностью. Серебро к серебру? Тогда догадка Саломеи верна – вещей две. И если первую она узнала, то вторую вот-вот вылепит Лешка.
– Мне не жалко Марию Петровну. Она – плохая.
– Почему ты так решил?
– Я не решил. Это так. Данность, – Леша произнес новое слово важно, примеряясь к нему и запоминая. – Ну… она к нам приходила. Раньше.
Четвертый и пятый фрагменты – и получается крыло с аккуратной гравировкой перьев. Статуэтка?
– Раньше. Зимой. Она кричала на маму. Громко. Хотела, чтобы мама отстала. Обзывалась.
– От кого отстала?
– От наследства, – Леша глянул снизу вверх, но во взгляде явственно прочиталась насмешка. – Вы же понимаете. Мой папа сошел с ума. От него осталось наследство. И наследство делили. Мария Петровна хотела забрать все себе. И поэтому кричала на маму. А мама плакала. Тетя Галя сказала, что плакать нечего, а действовать надо. Ну и вот…
Он развел руками, и подсмотренный у кого-то жест обрел новый смысл. А парочка осколков слилась воедино.
– У дома хороший характер, – Леша сам замазывал клеем стыки. – Дом убивает плохих. А мама – хорошая. Ей нечего тут бояться. И вам тоже. Если только вы сами не думаете убить дом. Тогда он обидится.
Сказанное им ни в коей мере не являлось угрозой, скорее уж предположением, вопросом, подтверждения которому Леша ждал, но не получил. И, не получив, он замолчал, замкнулся, склонился над грудой осколков, составляя их бессистемно и куда менее успешно, чем перед этим.
Саломея сидела рядом, подвигая мальчишке то один, то другой кусок, выбирая из мозаики наугад, но он упрямо, обиженно, игнорировал ее помощь. И тогда Саломея спросила:
– Ты слышал голубей?
Леша кивнул.
– А видел?
– Их здесь нет, – ответил он. – Они там. В запределье. Их там заперли.
– Кто?
– Не знаю. Кто-то запер. Я думаю, что это был плохой человек.
– Как Мария Петровна?
– Как тетя Таня.
Тетя Таня? Уж не Татьяна ли Булгина, удачливая соперница Кирочки?
– Вы спрашивайте, если хочется, – Леша сложил серебряную дугу с узорчатым краем. – Вы же поэтому со мной говорите, чтобы я рассказал. Ну там про маму и все такое… А тетя Таня иногда приезжала.
– Зачем?
– Не знаю. Она не приходила в гости. Приезжала, и все. У нее синяя машина. И в номере три восьмерки и шесть. Я запомнил. Она как-то приехала ко мне в сад. И маму ждала. Ругалась, что мама – дура и ничего не получит. А мама сказала, чтобы тетя Таня придержала язык, иначе ей будет плохо…
Леша замолчал и палец в рот сунул, точно соску или скорее кляп.
– И тетя Таня потом появлялась?
– Не-а. Ее же убили.
Логично. Но имеет ли к случившемуся отношение Кирочка, мать чересчур умного мальчика Леши, который обладает изрядным умением разбираться с мозаиками.
Он складывал куски, стыкуя сколы к сколам, трещины к трещинам. И Саломее оставалось лишь заливать их прозрачным клеем. Получалось странное.
В коробе на дне пруда находились печатная машинка старого образца и статуэтка из светлого металла. Серебро? Скорее всего. Высокая гора, увитая плющом, и голубь, сидящий на крышке. Саломея сразу подумала, что это не голубь, а голубка, уж больно нежных очертаний была птица.