– Спасибо, – сказала она. – Он бы не отпустил меня.
– Я тебя отпустил.
– Тебя будут искать? – осторожный вопрос, на который у Ягуара имеется ответ.
– Меня уже ищут. Но я хочу тебя увидеть.
Он не собирался признаваться в этом, и уж точно был уверен, что девушка-колибри откажется. Птицы – хрупкие существа, им лучше держаться подальше от неуклюжих хищников.
– Я тоже, – услышал он в ответ. – Но я не уверена, что меня отпустят. Если получится выйти, то… я позвоню, да?
Нельзя оставлять этот номер. Он засвечен. И с рыжей в качестве благодарности станется навести охотников на след Ягуара.
– Я тебя не предам, – сказала она. – Я тебя ждала. После той ночи все думала, что ты придешь и спасешь меня. А потом мы уехали, и надеяться стало не на что. Пожалуйста, не исчезай снова.
Ее легко было найти. Красивая девушка, дорогостоящая игрушка толстого урода, который не давал себе труда скрывать, что относится к ней именно как к игрушке. Ягуар следил за ними. Иногда подходил настолько близко, что обонял едкую вонь, исходящую от распаренного тела. Не раз и не два он испытывал желание убить толстяка. Еще чаще хотел вернуться на берег и довершить начатое, но всякий раз, взглянув на перечеркнутые шрамами запястья, останавливался.
И сейчас следует это сделать. Воспользоваться предлогом и собственным страхом. Не доводить дело до беды. Но Ягуар слишком устал, чтобы сопротивляться.
– Позвони мне. В любое время.
И тихо добавил:
– Пожалуйста.
Отключившись, он заставил себя поесть, одеться и выйти. К медицинскому центру шел пешком. Привычно поздоровался с охраной, подарил медсестре улыбку, а врачу – конверт. Короткий обмен взглядами и привычное:
– Без изменений.
Тишина палаты. Солнце пробивается сквозь жалюзи и, разрезанное узкими ломтями, падает на одеяло. Стул. Тумба. Резинка для волос, забытая кем-то. Запах духов и мысль, что надо бы цветы принести. Это ерунда, конечно, но Ягуару хочется добавить в это место жизни.
Пусть будут орхидеи.
Переславину категорически не шли костюмы. Они лишь подчеркивали неуклюжесть фигуры. Ткань растягивалась на плечах и морщилась под мышками, залегая прочными острыми складками. Лацканы приподнимались как уши метиса-овчарки, а воротничок прикрывал короткую шею, отчего казалось, что голова Переславина словно бы на блюде лежит.
Звериным нюхом он чувствовал эту неловкость, злился, начинал дергать рукава, норовя растянуть. Ткань трещала, швы расходились, продавцы нервничали.
– Пойдем отсюда, – сказала Анна очень тихо, но Переславин все равно услышал.
– А костюм?
– Тебе так важно быть именно в костюме?
Он повернулся к зеркалу, уставился на отражение и смотрел долго, затем выдал:
– Я похож на идиота.
Разделся быстро. Продавцы – в этом месте, полном жесткого света, злых запахов и искусственных цветов, они назывались консультантами – утащили отвергнутые вещи. Менеджер по залу пыталась что-то говорить, то и дело стреляя в сторону Анны недобрым взглядом.
Переславин отмахнулся от менеджера, сунул пару купюр светлоокому пареньку и, подхватив Анну под локоть, потащил прочь.
– Мне сказали, что это самое крутое место. Здесь все дорого, – сказал он, очутившись на крыльце. – А ты говоришь, что пойдем. Куда пойдем?
– Не знаю. Куда-нибудь.
Если он скажет, что Анна – дура, если сама не знает, куда идти, она раз и навсегда выбросит Переславина из головы. И без того слишком много места занял.
Это потому, что Эдгар очень крупный. И еще шумный. Бескомпромиссный. И жить любит, даже теперь, когда тяжело.
Он ничего не сказал. Отпустил шофера и пошел за Анной. Держался рядом, но не настолько, чтобы мешать. Она же шла по улице, разглядывая яркие вывески и витрины. Манекены следили за ней, случайной гостьей чужого мира. Пластиковые лица были одинаково холодны и похожи на лицо менеджера, чью заботу Переславин отверг.
– Сюда, – Анна толкнула дверь с вывеской «Ателье». Переславин хмыкнул, но спорить не стал. В дверной проем ему пришлось протискиваться боком, зато внутри оказалось просторно. Желтоватый свет был мягок. В воздухе витали ароматы тканей, нитей, немного – клея. За деревянной конторкой дремали старушка в роговых очках и огромный кот полосатой дворовой породы.
– Ну и что мы тут делаем? – шепотом поинтересовался Переславин.
Анна взялась за плетеную ленту и дернула. Вверху задребезжал старый колокольчик, на который тотчас отозвался скрежещущий, старый же голос:
– Ну и чего? Ну и кто там спешит? Ну и Милечка, солнышко, ты опять заснула?
Старушка встрепенулась и поспешно пригладила короткие волосы незабудкового цвета.
– Слушаю вас, – произнесла она густым басом, и кот мяукнул, подтверждая, что он тоже слушает.
– Нам костюм нужен. Ему, – Анна указала на Переславина. – Срочно.
– Лиля! Сюда иди!
– Зачем?
– Иди – сказала!
– А я спрашиваю, зачем…
– По-моему, они уже в маразме, – сказал Переславин на ухо Анне. – Ты надо мной издеваешься? Мстишь?
Лиля оказалась высокой и полной. Ее шея и руки были красны, словно их обварили кипятком, и обгрызенные ногти выделялись белыми бляшками.
– Нам костюм нужен, – повторила Анна, запрокидывая голову, чтобы заглянуть в бесцветные глаза портнихи. – На похороны.
– Черный, – добавил Переславин.
– Без тебя знаю. Иди туда. Раздевайся. А ты, деточка, присядь, отдохни… Милечка, сделай ей чаю!
– А может, она не хочет?
– Хочет, хочет, – Лиля открыла перед Эдгаром дверь. – Иди. С тобой возиться долго надо. Нестандарт.
Анна присела на банкетку и, опершись на обитую кожей стену, прикрыла глаза. Она очень устала. И вчерашний день, и сегодняшний вдруг слились в один, заполненный какой-то мелкой суетой и потому совершенно непонятный.
Мир словно подменили. Кто-то вымарал из Анниной жизни мужа, но подсунул ей безумного начальника, на весь день запершегося в кабинете, и не менее безумную его подругу. А в довесок наградил Переславиным, которого хотелось пнуть, потому что он большой и выдержит, Анне же надо на ком-то раздражение выместить.
– А вы точно чаю хотите? – с подозрением поинтересовалась старушка, выставляя на кофейный стол пузатый заварочный чайник и хрупкие чашки.
– Не знаю, – честно ответила Анна, не открывая глаз.
– Хотите.
Ноги коснулось что-то мягкое, оно потерлось, заурчало и прыгнуло на колени.
– Вот нахал, – заметила Милечка безо всякой, впрочем, злости. – Вы не бойтесь, он чистый.