– И вы не протестовали?
– Знала бы, протестовала. А тут Жорка явился и говорит, что, дескать, переезжаем мы, а квартира остается Юленьке и ее мужу. Ох и поскандалили. Я-то горячая была, а как разойдусь, так и вовсе без удержу, и он с характером. Два дня друг на друга орали, чашки целой в доме не осталось. Тарелки тоже. А уломал. Да и то, подумала я, что какой-никакой, но жених, что вроде как и не ему квартира, а Юленьке. Понимаешь?
– А книга?
– Дальше слушай, – махнула рукой Клавдия Антоновна. – Переехали. Думали, что в Москве останемся, но Жорочку сюда услали, то ли провинился, то ли, вот как на сейчас думаю, он сам захотел, чтоб я характером своим Юленькину семейную жизнь не рушила, то ли Алешка требовал, ну да оказались мы тут. Захолустье, но после приграничья – рай настоящий. Это там, столичные думают, будто у них пуп мира, а я – женщина неприхотливая, всякого за жизнь навидалась… приехали, значит, обжились кое-как, но месяца не прошло – вскрыли квартирку. Все-то вынесли, и книжку в том числе. Ох и горевал-то мой генерал! На неделю в запой ушел, а прежде-то не позволял.
История чужого прошлого – далекого и трагичного, но вместе с тем трогающего мало, ведь как ни крути, а чужое оно – заворожила Дашку. Оно мелькало перед ней яркими картинами, незнакомыми лицами, нитями, которые причудливым образом переплелись, чтобы, проникнув сквозь дни, дотянуться до Дашки.
И дотянулись. Сидела напротив Клавдия Антоновна, генеральская вдова в балахоне цвета бордо, в золоте и камнях – бриллианты все-таки или нет? – с высокой, старомодной прической, в которой поблескивали металлом жесткие косточки невидимок, с характером и горем, со своей непонятной пока нуждой.
Сидела и рассказывала сказку, а за сказкой терялись Дашкины вопросы.
– Я-то сразу недоброе заподозрила, а тут вот… сначала Юленька звонить перестала, потом, когда я звоню, к телефону подходить, а как-то и поссорились мы с нею крепко, из-за него, из-за Алешки, чтоб с него черти шкуру спустили. И с Жоркой поссорилась. И замолчала. Я уже ехать хотела, в конце-то концов, кто ей важнее, родители или проходимец этот? А Жорка не дал, так и сказал: нечего тебе, Клава, в жизнь их лезть. Я и не полезла.
– Беда случилась?
– Случилась. Соседка позвонила. Рассказала. Эта скотина, сволочь, тварь даже не сообщил… самоубийство. Чтобы Юленька и самоубийство? Невозможно! Это он… он ее убил… а мы ничего-то сделать не сумели… на порог не пустил даже, сказал, что я довела. А как я могла, если месяц с ней не разговаривала? Как?
– Никак, – Дашка накрыла холодную руку генеральши. – Вы не виноваты.
– Конечно, виновата. Не следовало ей потакать, не следовало Жорочку слушать, не следовало… ай, да чего тут говорить теперь. Столько лет прошло, а ноет-ноет, грызет. Вот умру и… свидимся. Еще бы он, эта сволочь… убийца… знаете, мне ведь Аннушка все рассказала, она – соседка наша, она слышала. И как ссорились, и как он баб водил, и как кричал на Юленьку, и что – а кто знает? – бил ее. Нет, все мы виноваты, все… ох, прости, милая, совсем я тебе не о том сказать хотела. Не слушай, забудь. Мы-то после похорон домой вернулись, у Жорочки сердце прихватило, а потом ему врачи и рак поставили, приговорили.
Снова взметнулись руки и рукава, со звоном упала ложечка на пол. Дашка наклонилась, чтобы поднять, а заодно избавиться от тягостной необходимости быть свидетелем чужого горя.
Наклониться наклонилась, а разогнуться не сумела: перед глазами вдруг поплыло, и кухонный пол – светлая плитка в черную крапину – прильнул к щеке. Странно как.
Элька умерла. Когда-то он желал ей смерти, и вот сбылось: морг, полка, прикрытое белой простыней тело, относительно трезвый санитар, которому уже нашептали про Ричарда, и тяжелая рука Сереги на плече. Переживает небось, подбирает подходящие слова и думает, чем еще, кроме слов, помочь.
А чем поможешь? Ничем. Смерть – конечна, тот самый пункт назначения, в который все прибудем: и Элька, и Серега, и почти трезвый санитар в почти чистом халате, и сам Ричард – он не лучше и не хуже других.
– Причина? – собственный голос сухой, равнодушный. Все спишут на горе, а ему… ему не горько, но странно, как если бы себя увидеть в прозекторской.
– Сердце. Инфаркт. Молодая, – привычно пробубнил санитар, закрывая простыней серое Элькино лицо. Какая же она все-таки старая. Но не настолько старая, чтобы умирать! И с сердцем у нее порядок был.
Оказалось, он это вслух произнес, и Серега тотчас пришел на выручку:
– Сердце, Дик, Рамовский самолично занимался, когда узнал… сердце это.
– Нет. У меня же работает, – приложил руку к груди, убеждаясь – стучит, родимое, колотится. – А мы близнецы.
Зачем сказал? Вон и Серега совсем поник, в его понятии близнецы – нечто нераздельное, а на самом деле иначе. На самом деле он желал Эльке умереть.
Сбылось.
Черт, ну почему не сбылось что-нибудь хорошее? Или он просто не загадывал? Ричард не помнил, как-то вдруг случилось, что он забыл почти все. Детство вот осталось: пруд, камни, листья на воде и бумажный Элькин кораблик, идущий ко дну. И его, деревянный, неделю собираемый, тоже утонул.
– Пойдем, – Серега подталкивал к выходу. – Тебе же сообщить надо. И похороны готовить.
Гроб, цветы и ленты. Служба. Рыжая земля. Лопаты. Картинки в голове.
– Это не сердце, Серега. Это не могло быть сердцем. Ее убили. И… и не надо пока никому сообщать. Нет, я не сошел с ума, я просто хочу разобраться.
– Ты понимаешь, что…
– Я понимаю, – перебил Ричард, полной грудью вдыхая сырой воздух. – Я все прекрасно понимаю. Я понимаю, что вчера в кабинете Ряхова убили девушку, ночью – ряховскую секретаршу, а днем – мою сестру. Знаешь, откуда ее «Скорая» забрала? А с перекрестка, и звонил не кто-нибудь – охранник «Анды». А сам Ряхов исчез, и допросить его не выйдет, но я понимаю, что исчез он не случайно.
– Не ори.
– Не ору. Я говорю тебе, что ее убили. Элька к Ряхову ехала и еще к одному типу, который изобрел там чего-то очень важное, и она ему помогала. И тип, по ее словам, тоже исчез.
Серега молчит, но теперь это молчание сосредоточенное.
– Я собирался рассказать, но девчонку убили и… и не сердце, она вчера обо всем мне рассказала. Никогда не рассказывала, а тут… у нее с мужем проблемы, развод даже, а он – профессор, и родня профессора, они бы ей жизни не дали. Вот она и подумала, что если подстраховаться… она ведь имела право на открытие, на патент. А патент – деньги.
Нет, слабая версия, но лучше внезапно заболевшего сердца.
– Надо Рамовского попросить, чтоб расширенную токсикологию сделал, – сказал Серега. – Если так, то дело – труба. А ты уверен?
Да ни в чем он не уверен, даже в том, что произошедшее – произошло, что Элька умерла, а он, Ричард Иванович, жив и в здравом уме, при твердой памяти, что не сочинил в припадке бреда ни разговора вчерашнего, ни самого приезда сестры.