— Это моя жена, — проговорил он, сдерживая сбивчивое дыхание. — Гражданский брак… Но всё равно… Замучился с ней.
От костра уже летел топограф, почему-то с рейкой в руках. Зимогор развернулся и пошёл к нему навстречу.
— Олег Палыч! Он что? Он на тебя?!
Оставив его, Олег вернулся к костру, взял початую бутылку и выпил из горлышка. После чего сел к огню и почувствовал, как немеют тело и мысли. Через полминуты он словно остекленел — было состояние, сходное с параличом. Одновременно он всё видел, слышал, чувствовал и лишь оставался безучастным к происходящему. Мусорщик скоро встал, подобрал карабин, повесил на плечо и побрёл вдоль по опушке, в прямом смысле побитый и растерзанный. Его согбенная несчастная фигура помаячила несколько минут и пропала в хвойном подлеске.
— Ты за что его? — осторожно спросил топограф. — А здорово вмазал!.. Ну что, собираемся?
Зимогор не хотел стряхивать оцепенения, смотрел, молчал и улыбался.
Спутник между тем распихал вещи по рюкзакам — суетился, двигался нервно, с оглядкой, словно ожидал подзатыльника.
— Надо ждать сюрпризов, — вдруг трезво сказал Олег и кивнул вслед мусорщику. — Знаю такой тип… Тихо уйдёт, а потом из кустов… наладит из карабина. И ваши не пляшут.
На Олега ничего не действовало, был словно парализован. Он не взял никаких вещей, даже своего рюкзака — просто сунул руки в карманы и побрёл вверх по курумнику. Топограф нагрузился как верблюд и без роптания пыхтел сзади. Когда поднялись на альпийский луг и удалились от густого кедровника на приличное расстояние, Зимогор перевёл дух и увидел на заледенелом снегу глубокие отпечатки каблучков: здесь заканчивались её следы, потому что он взял Лаксану на руки…
Он сел рядом, на камень.
— Догоняй! — сдавленно крикнул ему топограф, не сбавляя торопливого, семенящего шага.
Ветер дул снизу, нёс весеннее тепло, и в следах уже скопилась вода. Совершенно безрассудно Зимогор вдруг склонился и выпил воду из следов.
И вкус талого снега всколыхнул ещё одно воспоминание, но уже не связанное с событиями прошедшей ночи.
На короткий миг перед глазами встала картина, которой не могло быть в его жизни никогда: средневековый парусник, тёплое море, бесконечный скрип, плеск лёгких волн, слепящее солнце, а на дощатой палубе возле бухты просмолённого каната стоит клетка, накрытая куском чёрной ткани. Слышен шорох его крыльев, скрябанье когтей по железным прутьям, и полное ощущение, что там действительно птица — орёл. Однако он сдёргивает покрывало и оказывается, что на палубе лежит связанная женщина в чёрном одеянии.
Будто бы это захваченная в плен молодая и прекрасная греческая монахиня.
И очень похожая на Лаксану…
Зимогор в этот миг не дышал, окончательно парализованный, но видение угасло само по себе и перед глазами вновь оказался сырой по-весеннему альпийский луг…
— Я вспомнил тебя! — прошептал он. — Вспомнил!..
Но странно, топограф услышал его, хотя ушёл далеко, остановился, махнул рейкой.
— Догоняй, Олег Палыч! Ради Бога! Опоздаем!
Он послушно и заторможенно встал и поплёлся за ним.
К машине, оставленной на просёлке, они подходили осторожно: топографу чудилось, будто мусорщик приготовил им ловушку, однако ни возле «уазика» на обочине, ни на дороге никого не оказалось, и колёса не проколоты. Зимогор сел за руль в прежнем оцепенении, механически запустил двигатель и поехал.
— Проскочим ещё одно место, и будет порядок, — подбодрил спутник. — Может устроить засаду на перекрёстке. Помнишь, где сворачивали? А выйдем на гравийку — там до Чуйского тракта рукой подать.
Перекрёсток проскочили благополучно. А по гравийке уже прогнали грейдер и Олег машинально прибавил скорости. До тракта теперь оставалось километров сорок, так что они вполне поспевали на самолёт. Топограф постепенно успокаивался, хотя всё ещё исподтишка приглядывал за своим начальником и держал наготове две подушечки жвачки, на случай, если остановит ГАИ.
Они проскочили две деревни и не встретили на дороге ни одной машины. Правда, сама дорога стала хуже, грейдер свернул в последнюю деревню и там застрял, «Уазик» заколотило по колдобинам, оставшимся с прошлой осени, и эта тряска пошла на пользу: стало светлеть. Взбудораженные мысли как-то сами собой укладывались, причёсывались и отстаивались, словно мутная, весенняя вода. Всё случившееся в Манорайской котловине уже не казалось какой-то аномалией; незаметно Зимогор утвердился в простой и ясной мысли, что он наконец-то встретил женщину, которую давно и подспудно искал. И это ничего не значит, что всё произошло так внезапно, непривычно, с необъяснимыми явлениями и загадками — а как ещё случаются подобные встречи?!
Олег был женат дважды: первый раз на четвёртом курсе, когда началось поветрие свадеб, второй — в двадцать семь. А общий стаж семейной жизни составил одиннадцать месяцев. Всякий раз, как только он начинал думать, что с этой женщиной ему придётся прожить всю жизнь — а такие мысли приходили вскоре после свадьбы, — так сразу же начиналось отторжение, подступала тихая унылая тоска и яростная жажда одиночества. Жёны его были нормальными, красивыми и, наверное, добропорядочными женщинами, однако после двух-трёх месяцев совместной жизни в них не оставалось ничего, что бы грело, двигало, заставляло вновь и вновь испытывать порывы страсти или даже боли и отчаяния!
Лаксана была таинственна и необычна; за ней угадывалась какая-то летящая, никому не подвластная, птичья воля, которая так хорошо сочеталась со вторым её именем — Дара. Земная, страстная и грешная, она странным образом одновременно была святой и чистой, как талая вода, накопившаяся в её следах.
Её было невозможно представить рядом с краснорожим мусорщиком, пусть даже космическим.
Должно быть, хмель только сейчас начал действовать — Зимогор ощутил себя пьяным и счастливым. Ему хотелось немедленно вернуться назад, и лишь сидящий рядом топограф и затерявшееся где-то в закоулках сознания чувство долга удерживали от безрассудного шага. Он крутил руль и убеждал себя, что скоро вернётся, обязательно вернётся и всё повторится…
Спутник заметил его состояние, однако беспокоило его другое.
— А мы правильно едем? — завертел головой. — Кажется, тут мы не ехали…
— Кто штурман? — беззаботно спросил Олег и лишь сейчас заметил, что гравийка стала узкой, разбитой глубокими колеями и после таяния снега неезженой. А должно быть напротив, ближе к Чуйскому тракту хоть боком катись…
— Ландшафты совсем не те… Горы другие, речки, — бормотал спутник, лихорадочно растрепливая листы карт-двухвёрсток. — Я следил… Поворачивали везде правильно…
— А приехали неправильно!
Вчера он был в таком же глубоком разочаровании, когда не мог никак сделать привязку точки для скважины.