Покрывая лицо возлюбленного мелкими поцелуями, девушка смеялась и плакала и повторяла снова и снова, как она любит его — на абсарокском языке. В лагере Четырех Вождей Флора записала от абсарокских женщин уйму нежных выражений и выучила их наизусть, думая об Адаме. И вот, ее знания пригодились!
Адам тоже обнимал ее, и его глаза тоже увлажнились от радости. Молодого человека растрогало то, что она в момент нежности перешла на знакомый ему с детства язык. Еще один знак настоящей любви.
Произносимые ею ласковые слова будили приятные воспоминания. Что-то он слышал из уст матери в младенчестве, что-то было из лексикона влюбленных абсароков — целая гамма милых любовных слов, то игривых, то нахальных, то сентиментальных, то дразнящих… Однако все это были слова, которые его народ употреблял с незапамятных времен. И как чудесно, что Флора не побрезговала этими настоявшимися, проверенными словами его абсарокских кровных братьев и сестер. Еще одно доказательство, что он сделал правильный выбор. Флора именно такая женщина, что нужна ему — и нужна на всю жизнь.
Новый мир открылся для них в эту ночь. Любовь обрела необычайную свежесть. Словно они только что влюбились друг в друга, словно у них все лишь начиналось — и словно они были вообще девственны и впервые познавали любовь. Не было бурного прошлого — ни у него, ни у нее. Было лишь неведомо откуда взявшееся мастерство в постели.
Адама вознесло на такие высоты счастья, что поздно ночью, лежа на спине, голый, истомленный сладостной усталостью, он дотянулся до запотевшего оконного стекла и написал на нем: «Я тебя люблю».
— Считай, что это написано бриллиантами на небе, — сказал он.
Флора тихонько рассмеялась и те же слова написала на его обнаженной груди.
— Ты предназначен мне самой судьбой, — промолвила она, целуя его в кончик прямого носа. — Хочу быть с тобой ближайшую тысячу лет.
— Я твой хоть на миллион лет.
— Только мой? — строго спросила Флора с новой, уверенной требовательностью.
— Только твой, — покорно отозвался Адам. Затем, улыбнувшись, добавил: — Буду только твой, если не задохнусь от жары. Давай откроем окно.
— Они все услышат, — встревоженно запротестовала Флора.
— Да брось ты! Все давно спят. К тому же колеса гремят немилосердно — тут и револьверный выстрел не услышишь! Ты взрослая и умудренная женщина — и стесняться глупо. — Добродушно ухмыляясь, он прибавил: — Но, впрочем, я готов пощадить твою стыдливость. Больше сегодня любить друг друга не будем.
— Э-э, нет! — проворно возразила Флора. — Колеса и впрямь достаточно гремят!
Он рассмеялся.
— Ну, тогда компромисс: откроем окно только наполовину.
— Ой, это много!
— Я буду зажимать тебе рот!
— Нахал! Проказник!
Флора шаловливо легонько ткнула его кулачком в бок, и они принялись шутливо бороться.
Мало-помалу стеснение было забыто — она снова отдалась упоительным ощущениям их телесной близости.
Ночной воздух через приоткрытое окно врывался в тесное спальное отделение вагона, обдувая скомканные простыни и обнаженные, облитые потом тела влюбленных. Пахнущий свежескошенным клевером ветерок приятно холодил пару, распаленную неутолимой страстью.
Их первая ночь после долгой разлуки была безумной, восхитительной. Она была исполнена божественной неги и взаимной нежности.
Но были и вспышки дикого, необузданного вожделения, грубого и порой торопливого.
Словом, нежность и страсть, спокойствие и буйство сочетались в верной пропорции. Это была ночь идеальной любви.
Ближе к рассвету уставший Адам заснул внезапно, буквально на полуслове: еще мгновение назад он говорил что-то Флоре, которая встала, чтобы взбить подушки, — и вдруг тишина.
Она ласково склонилась над ним и услышала его ровное дыхание. Адам лежал ничком, лицом в подушку. Флора залюбовалась его профилем, таким четким на белой наволочке. Взглядом она медленно прошлась по голому телу: атлетическая спина, упругие ягодицы, мускулистые прямые раскинутые ноги.
— Ты мой, весь мой, — нежно прошептала девушка, не в силах справиться с этим эгоистичным чувством собственности. Но ведь и она принадлежит ему!
Флора склонилась еще ниже и нежно поцеловала любимого в щеку.
Он шевельнулся во сне, его рука поискала ее руку — и нашла.
Сплетая пальцы с его пальцами, Флора тихонько сказала:
— Я здесь, любимый. Спи спокойно.
Едва заметная улыбка тронула ее прекрасные губы, и она легонько пожала руку Адама. «Мой, весь мой!»
Последовали два дня ничем не омрачаемого покоя и блаженства.
Поезд катил на запад, а влюбленные в своем вагоне были как бы в отдельном замкнутом мирке, где царили мир и довольство. На станциях они не выходили размять ноги — задергивали занавески и даже не выглядывали наружу. Отчасти это делалось потому, что Адам не хотел «наследить»: он уповал на то, что из Саратоги удалось выехать незаметно, и опасался, что теперь их может случайно увидеть какой-нибудь приятель Неда Сторхэма и уведомить того телеграммой. К тому же не было уверенности, что за ними не следуют горящие жаждой мести дружки Фрэнка, хотя Адам надеялся, что младший Сторхэм был в Саратоге все же один.
Однако в Чикаго, во время пересадки на оживленном вокзале, пока они ждали, когда их вагон присоединят к другому поезду, Люси, глядевшая в щелочку между занавесками, увидела продавца лимонада и раскапризничалась:
— Папа, хочу лимонада! Быстрее, эта женщина сейчас пройдет мимо!
Адам вздохнул и покорился. Он раздвинул занавеску и позвал продавщицу с бутылью в корзинке со льдом.
— Ура! — закричала Люси. — Обожаю лимонад! Обожаю пузырики!
Адам весело улыбнулся, довольный тем, что может доставить радость дочери.
— Ух ты, да он еще и холодный! — сказала Люси, попробовав шипучий напиток.
Был жаркий августовский день. Адам не удержался и тоже выпил большой стакан ледяного лимонада. Флора отказалась — она предпочла стакан горячего чая, принесенного миссис Ричардс.
Ближе к закату они наконец выехали из Чикаго и ужинали, уже наслаждаясь деревенскими пейзажами за окном.
Вскоре после еды Люси вдруг вырвало.
Адам переполошился, хотя Флора пыталась его успокоить: очевидно, девочка просто съела что-нибудь не то и все быстро пройдет.
Однако у Люси вскоре обнаружился жар, а ее отец с давних пор знал, что от летней лихорадки ничего хорошего ждать нельзя: на его глазах и дети и взрослые сгорали в ее злом огне буквально за несколько часов.
Адам отнес Люси в постель, уложил малышку, укутал одеялами и сел рядом, бледный, испуганный. Держа маленькую ручку дочери в своей руке, он досадовал, что они все еще так далеко от дома, и молил духов смилостивиться над ними. Там, в Монтане, воздух чист и свеж, там сам воздух вылечил бы его любимое дитя. Однако на ранчо они, увы, попадут не раньше чем через шесть дней.