– Ничего такого делать ты не должна. У тебя есть друзья. Люди, которые тебя любят. Что бы это ни было, Элли.
Я знала, что она права. Я знала, что она выслушает, даст совет, протянет руку. Знала, что Марси сделает все, что в ее силах, но все упиралось в одно: какая бы зараза внутри меня ни сидела, я должна была справиться с этим сама. Вырезать из себя эту часть, если придется. Отодрать застывшую корку, открыть рану и вычистить ее.
– Увидимся в офисе.
Она кивнула:
– Как скажешь.
Можно было сказать такое, чтобы ослабить возникшее между нами напряжение, но я не могла заставить себя произнести эти слова. Я плохой строитель по жизни, но вот портить все я могу здорово. Я оставила Марси в кафе, а позже тем днем видела ее хихикающей с Лизой Льюис над своим кольцом в комнате для ксерокопирования. Смех тут же прекратился, когда я вошла. Они обе взглянули на меня. Марси улыбнулась мне как случайной знакомой.
Марси ошибалась. Я не мученица и не жертва. Ну или я сама так не считаю. Меня не прельщала мысль выставить напоказ свою боль, предаться жалости к самой себе, колотя себя в грудь и плачась о своей несчастной судьбе. Эта роль уже занята моей матерью. Я не собиралась на нее претендовать.
Вот почему я держала все, что происходило в нашем доме, когда я была в возрасте от тринадцати до восемнадцати лет и когда умер Эндрю, в тайне. Я не хотела никаких оправданий и поблажек со стороны людей, если бы им стало известно мое прошлое. Я сама себя за это не извиняла. Ужасным поступкам нет конца. Есть даже те, рядом с которыми мои горести – цветочки. Все из моего прошлого – это как кусочки пазла, которым являюсь я сама, знак препинания после фразы «моя жизнь». Без него я бы не стала той женщиной, какая я сейчас. Я была бы кем-то другим. Женщиной, которую не узнала бы я сама.
Но Марси была права в том, что я дистанцируюсь от людей. Я знала это. Поэтому я подумала над советом брата поговорить с кем-нибудь на эту тему, но вместо этого решила пойти в церковь. Бог не протянет руку вниз и не отмахнется от меня. Я не думала о религии, и тому были причины. Я не верила, что Бог решит мою проблему лучше, чем психоанализ, выпивка или наркотики. Или секс. Но держать все это в себе вечно невозможно. Нужно было от этого груза когда-нибудь избавляться.
Церковь Святого Павла была больше и современнее церкви Святой Марии – на доске объявлений сообщалось о «литургиях с пением молитв на народные мотивы» и «современном богослужении». Они также предлагали исповеди, и, хотя я никогда не верила в то, что какой бы то ни было человек вправе судить, заслуживаю ли я прощения, мысли об исповеди продолжали настойчиво крутиться у меня в голове, что я в конце концов решила сходить в церковь.
У отца Хеннесси был приятный голос. Немного грубоватый, но спокойный. Он говорил по-доброму и с интересом – я не заметила того, что ему было скучно, – но все же я дождалась, пока церковь не опустела, и только потом зашла в исповедальню, хотя он, возможно, уже устал слушать.
– Благословите меня, отец, ибо я грешна. Я уже не помню, когда исповедовалась в последний раз.
Говорила я долго.
– Ты можешь простить себя? – наконец спросил он. – Потому что ты знаешь, что я и Господь Бог можем тебя простить, но, если ты не простишь себя сама, это будет бесполезно.
Я кивнула, чувствуя боль в пальцах, скрюченных все это время.
– Да, отец, я это знаю.
– Ты прибегала к профессиональной помощи?
– Давно.
– И советовалась?
Я рассмеялась:
– Когда это произошло – да.
– И тебе не помогло?
– Они могли бы дать мне препараты, отец, но… – Мой голос утих.
– Вот как. – Он как будто понял. – Ты знаешь, что это не твоя вина, верно?
– Знаю. Да, я это знаю.
– И все равно ты не можешь избавиться от чувства вины.
– Да. У меня это не получается.
Он замолчал. Я ждала. Наконец он снова заговорил:
– Как и Иисуса, тебя проткнули шипами и гвоздями. Ты можешь их вытащить, но все они оставят рану. А у тебя, дитя мое, так много ран, что ты боишься стать одной большой, сплошной раной. Ничего, кроме нее. Я прав?
Я положила лоб на руки и прошептала:
– Да.
– Когда Иисуса сняли с креста, у Него тоже были раны на теле. Но любовь Отца Его воскресила. Ты тоже можешь воскреснуть.
По моим пальцам потекли горячие слезы, но у меня вырвался сдавленный смешок.
– Вы сравниваете меня с Сыном Бога?
– Мы все Его дети, – сказал священник. – Все без исключения. Иисус умер, искупая наши грехи, поэтому ты должна жить. Ты понимаешь?
Я завидовала тем, кто с радостью мог ухватиться за этот ответ, кто снова мог открыться навстречу солнцу и радости, позволить Спасителю Своей кровью отмыть их грехи. Для меня же это звучало как очередная сказка, но священнику я об этом не сказала. Пусть себе отец верит в это, даже если я не могу.
– Я устала, отец, жить этим чувством.
– Тогда позволь Господу взять у тебя эту ношу.
И снова он говорил искренне. Я снова пожалела, что просто не могу последовать его совету. Открыть свое сердце. Поверить так, чтобы жить мне стало более-менее легче.
– Извините, отец. Я просто не могу.
Он вздохнул:
– Все хорошо.
В его голосе послышалось уныние, а я подумала, что работа священником перестала приносить столько удовлетворения, как бывало в прошлом, когда католики не задавали вопросы, а просто молились.
– Извините, отец. Я хочу вам верить.
Он засмеялся:
– Об этом говорит уже то, что ты сюда пришла. А если у тебя не получается верить, не волнуйся. Бог верит в тебя. Он не даст тебе отступиться от Него так легко.
Я никогда прежде не слыхала, чтобы священник смеялся в исповедальне.
– Дело не в том, что я не знаю, куда бы мне запихнуть чувство вины. Или свои мысли, что в том была моя вина. Я знаю, что моей вины нет.
– Но ты вся в ранах.
– Да.
– И ты ищешь, чтобы кто-нибудь их залечил.
Я протерла лицо ладонями, чувствуя слезы на пальцах.
– Да, наверное.
– Моя работа состоит в том, чтобы сказать тебе, что ты найдешь это в церкви, – сказал священник. – Надеюсь, хотя бы об этом подумаешь.
Мне нравился отец Хеннесси – у него было чувство юмора.
– Если кто и смог бы меня убедить, отец, думаю, это только вы.
– Отрадно это слышать. Ты готова закончить свою исповедь?
– Да. – Я помедлила. – Только будьте ко мне снисходительнее, отец, я могла забыть, как это делается.