– Ники, – сказал он довольно фальшиво, – я ни в чем тебя не обвиняю.
Беляев неторопливо повернул голову и посмотрел на него. У него были странные глаза, как будто предназначенные другому и случайно оказавшиеся на неподходящем лице.
Ошибся ваятель. Из нестандартного пластилина вылепил.
– Подозреваешь меня, Леша, – протянул он, – я же вижу. Только деваться тебе все равно некуда, так?
Или не так?
– Примерно, – согласился Бахрушин.
– Мне проще, – объявил Ники. – Я-то ведь точно знаю, что ни в чем не виноват! Только в том, что меня вместо нее… не взяли.
– Лучше бы взяли.
– Лучше, – согласился Ники.
Из форточки несло сырым ветром, штора шевелилась на сквозняке, и хотелось, чтобы все это скорее кончилось.
– Значит, так, – начал Бахрушин. – Есть видеокассета, на которую кто-то как-то зачем-то снял Акбара. Настоящего, живого Акбара. Эта кассета через кого-то каким-то волшебным образом попала к Столетову, и тот зафутболил ее в Афганистан.
– Он зафутболил ее не просто в Афганистан, а Ольге, потому что она твоя жена, а ты шеф информации Российского канала, если я все правильно понимаю, – поправил Ники. – Никитовичу он для подстраховки звонил. Он знал, что кассета в конце концов окажется у тебя и, если Никитович о ней узнает, ты не сможешь ее прикарманить и… продать в одиночку. В любом случае тебе придется делиться с ним и с Никитовичем.
Бахрушин потер глаза под очками.
– Откуда он мог знать, что Ольга догадается, что это не просто кассета? Он ведь ее никак не предупредил!
Или предупредил?
Ники покачал головой. Он чувствовал себя виноватым – об Ольге в Афганистане он знал все, а Бахрушин ничего, но при этом именно Бахрушин был ее мужем!
– Никто ее ни о чем не предупреждал, Леша. Я бы… я бы знал. Она бы мне сказала. А предупредить он ее никак не мог. У нас десять дней телефон не работал, ты же в курсе. Только в тот день заработал, когда… ее забрали.
– Но ведь вы могли эту кассету затереть, спустить в унитаз, выбросить к черту!
– Не могли мы ее в унитаз спустить. Кассеты в поле дефицит, ты же понимаешь. Затереть могли, ясное дело, но вряд ли там морда Акбара вот прямо открыто записана! Скорее всего там какое-то… двойное дно, в этой кассете. Как в чемодане.
– В чемодане, – повторил Бахрушин, морщась.
Ему отчаянно не нравилось все, что говорит Ники, и никак невозможно было отделаться от мысли, что для того это просто игра. В Джеймса Бонда. В Пирса Броснана. В черта с дьяволом. Но Ники был ему очень нужен, и поэтому он с ним согласился.
– Да. Пожалуй. Кто-то где-то от кого-то узнал, что кассету отправили в Афганистан. Фахим объявил розыск. Черт, выходит, он знал, что отправили именно по журналистским каналам, раз Гийом сказал Ольге, что в горах ищут каких-то журналистов!
– Выходит, знал. Только с чего он взял, что она именно у Ольги?! Журналюг в Афгане до черта и больше! В том числе французских, а кассета из Парижа пришла! Почему они ее взяли?! Вот чего я понять не могу!
Ну никак не могу!
– И я тоже, – сказал Бахрушин.
У него сильно болело сердце, так сильно, что каждый вздох давался с некоторым трудом и задержкой, и он все время контролировал руку, чтобы не браться поминутно с той стороны, где больно.
Только одно объяснение было более или менее реальным – про кассету знал Ники, да, да! И он подчас снимал свои сюжеты в таких местах, в которые никак не мог попасть обычный человек! Никому не приходило в голову выяснять у него, как именно он получал свои разрешения и доступы – а мог ведь получать как угодно!
Бахрушин вдруг подумал, что, если выяснится, что это Ники сдал его жену полевому командиру Фахиму, он его убьет.
Сам. Без ФСБ, МИДа России и ноты протеста.
Вот оно как. Когда доходит до вывернутого наружу нутра, налет цивилизации на поверку оказывается очень тонким или вообще перестает иметь значение.
Это Бахрушин знал точно.
Однажды по телевизору показывали сюжет про какого-то несчастного борца за правду, который все пытался разоблачить большого человека, борец искренне считал его негодяем. Большой человек долго и вяло отбивался от него, а потом борец начал реально мешать его большому бизнесу. Большой человек стал отбиваться более энергично, а борец тем временем чем-то пригрозил его жене.
После чего пропал и до сих пор не нашелся.
У борца осталась семья – молодая печальная жена и мальчишка-первоклассник.
– Все это ужасно, – сказала тогда Ольга, досмотрев этот сюжет до конца. – Почему люди такие свиньи?
– Ты знаешь, – неожиданно признался Бахрушин, – если бы кто-нибудь угрожал моей семье или работе всерьез и я был бы уверен, что не попадусь, я бы убил, не задумываясь.
У Ольги сделалось растерянное лицо.
– Ты-ы?! – протянула она. – Ты убил бы человека?!
Бахрушин уже понял, что говорит все это зря, что Ольга никогда не поймет и, может быть, даже станет как-то по-другому к нему относиться, но остановиться не мог.
– Убил бы, – сказал он упрямо. – Мы так устроены. Мы защищаем то, что принадлежит нам.
– Убивая себе подобных?!
– Как угодно.
– Алеша, это очень жестоко.
– Ольга, это закон природы. Сколько лет существует человечество?
– Много. Миллион или два.
– А моральные законы? Что такое хорошо и что такое плохо!
– У него мальчишка остался. Один. Без отца.
– Никто не заставлял его лезть на рожон. Он атаковал, а тот, второй, защищался. У того ведь тоже дети и жена. И он не мог допустить, чтобы с ними что-то случилось. Когда доходит дело до жизни и смерти – все так, как было миллион лет назад. Или два.
Какая там цивилизация с ее налетом!
И если во всем виноват Ники, он просто убьет его, хотя это уже ничего не изменит.
– Леша, – сказал Беляев спокойно, – ты бы вискарь допил, расслабился, а то я тебя боюсь! И остановись. Не думай пока, что это я, ты еще успеешь. Кто, кроме меня?
Иногда его проницательность казалась страшной и необъяснимой.
– Кроме меня, об этой посылке знал француз, который ее привез. Как его?
– Робер Буле.
– Значит, этот самый Буле. Кто еще?