Он отнял от лица сухие и жесткие руки и диким взглядом обвел свое жилище.

Вон кровать с серой от грязи и времени наволочкой и сбитым в комья тощим ватным одеяльцем. В нижний переплет окна вставлен кусок желтой фанерки. Стол, а на столе стаканы, грязные тарелки, огуречные хвосты и пристывшие к блюдцам высохшие селедочные кости. И часы тикают так, что тянет сейчас же повеситься над этим столом с селедочными костями, не видеть ничего, особенно желтой фанерки вместо окна…

Как это все с ним вышло? Почему он здесь? Где родители и светлая квартира, залитая спелым, как дынька, южным солнцем? И где запах кофе, чистоты и материнских духов, всегда витавший в кухне? Кто теперь спасет, защитит, не даст пропасть? Кому он теперь нужен?!

Или нет. До обители он не доберется. Его схватят по дороге. Схватят и непременно убьют. Нужно искать того мужика, главного на этой проклятой стройке.

Может, он и не убьет.

Может, и вправду он не убьет? Простить не простит, но ведь… и не убьет же! Это страшно, это во много раз страшнее, чем купить билет в общий вагон, но это единственный способ спастись.

Господи, помоги, вразуми сироту!.. В последний раз наставь на путь истинный.

А что он ему скажет, тому мужику? Что сатана заставлял его делать всякие пакости, а теперь грозится совсем убить, если он, Леонид Гаврилин, не сделает еще одну, последнюю?

Не поверит тот мужик. Ни за что не поверит. Да будь на его месте он сам, Леонид Гаврилин, ни за что не поверил бы полоумному субъекту с расплывчатым взглядом и трясущимися руками.

В допотопном телевизоре, что-то неслышно бормотавшем в углу, вдруг сбилась картинка, пошла серыми трескучими полосами, и он понял, что начинается самое страшное.

Как у зайца, выскочившего на дорогу, в свете автомобильных фар делается что-то вроде столбняка, так у Леонида Гаврилина внезапно отнялись ноги, а загривок словно бы вскипел — на крыльце сильно топали и ругались, дергали и ломились в хлипкую дверь.

Спасенья нет. Он опоздал на свой поезд до тихой обители.

Он не успел уйти. Сейчас его будут убивать.

У него хватило сил только чтобы закрыть глаза, чтобы не видеть, как именно его будут убивать.

Дверь отлетела, ударилась о стену, и негромкий голос сказал презрительно:

— Ну что? Что с тобой делать-то? Тебя предупреждали? Предупреждали! Просили? Просили! А ты?!

* * *

Утром неожиданно объявилась Леночка.

Леночка обладала потрясающей, ни с чем не сравнимой способностью объявляться именно тогда, когда она была меньше всего нужна.

— Степ, ты мне звонил? — спросила она ласково, и ее голосок вполз ему в ухо, пробил все слабые и хилые перепонки и в полном соответствии с правилом буравчика ввернулся в мозг. — Я в Греции была. Грелась. Знаешь, как хорошо холодной весной на теплом солнышке погреться? М-м-м… Только ты никогда со мной не ездишь. Почему, Степ?

На кухне приятно позвякивала посуда, бодро бубнил утренний телевизор, еще не отягощенный никакими дневными катаклизмами, Иван канючил, но не противно, а как-то легко, тоже по-утреннему, и среди всего этого главным, не правдоподобным, пугающим и славным был голос Ингеборги Аускайте, с которой Степан провел всю сегодняшнюю ночь.

— Сте-епа! — позвала в трубке Леночка. — Ты что? Спишь еще? Зачем ты меня искал? Я на автоответчике три твоих послания прочитала! Денежек хотел дать?

И она засмеялась.

Степан прикрыл дверь в ванную, отделяя себя от голосов Ивана и Ингеборги, от утренних звуков и вообще от всей только что начавшейся новой жизни.

Черт его знает, зачем он ее искал. И когда это было? Зачем-то она была ему нужна, он действительно несколько раз ей звонил, но вот зачем?!

— Степ, ты ко мне сегодня приедешь? Я тебя жду. Я загореленькая, славненькая, отдохнувшая. Приезжай. Ты так давно не был.

— Нет, — сказал Степан, удивляясь тому, как легко это произнеслось, как будто само собой, — нет, не приеду. Я же сказал, что больше к тебе не поеду. Ты просто забыла.

— Ты столько раз говорил мне, что больше ко мне не поедешь, что я со счета сбилась, — засмеялась Леночка, — приезжай, не кривляйся! Или у тебя сегодня такое настроение, что я должна тебя уговаривать, да? Умолять? Господи, какой ты предсказуемый, Степа!..

— Конечно, предсказуемый, — согласился он. У него теперь была Ингеборга, и сам черт ему был не брат. Вдруг он вспомнил, зачем искал Леночку. — Слушай, ты к Ивану в школу ходила?

Похоже, Леночка оказалась застигнутой врасплох, потому что промычала нечто неопределенное, но вполне утвердительное.

— А зачем?

— Ч-то? — спросила она с некоторой запинкой.

— Зачем ходила? Чего это тебя туда понесло? Про Ивана какие-то вопросы задавала, про учительницу его! Ты что это? Обалдела?

Он никогда — никогда! — не разговаривал с ней в таком тоне, и Леночка даже растерялась немного, а сверло, которое засело у него в мозгу, вдруг вступило в противоречия с правилом буравчика и куда-то делось из головы, как будто его и не было вовсе.

— Степ, просто я… решила поинтересоваться, как наш сын… — начала она, очевидно, не в силах сразу придумать, что бы соврать потолковее, но Степан перебил.

— Стоп. Вот про нашего сына никаких заходов мне не надо. Ты точно помнишь, в каком именно он классе, или тебе подсказал кто?

Ей бы собраться, ей бы взять себя в руки, быстро и четко проанализировать ситуацию, по новой оценить и не дать бывшему мужу ни одного очка форы. А Леночка… растерялась.

Впервые в жизни она растерялась в разговоре с такой тряпкой и валенком, каким ей представлялся Степан.

С каждым словом он как будто выходил из-под ее контроля. С каждым своим хамским вопросом он удалялся от нее, и это было как-то совершенно ясно, и еще было ясно, что вернуть его под свой контроль Леночке будет очень трудно.

И хуже всего было то, что он отлично знал об этом.

— Так зачем ты к нему в школу приперлась? — наслаждаясь своим новым положением, настаивал он. — Что ты хотела узнать?

— Степ, я хотела узнать… я хотела узнать, как он учится. Мне ведь тоже интересно.

— Ну да, — согласился Степан, — интересно тебе.

Леночка немножко пришла в себя и мужественно соскребла в кучку остатки прежнего тона.