Она не учла этого, когда согласилась посидеть с Иваном в качестве временной няньки. Тогда она была совершенно уверена, что это просто работа на лето за очень хорошие деньги, Вот дура. При чем тут деньги?..
— Пить хочу, — сказал рядом Иван и деловито полез в ее рюкзак. — А где наша вода?
— В наружном кармане, — ответила Ингеборга и добавила, больше для порядка: — Когда лезешь в чужую сумку, нужно сначала спрашивать разрешения.
Смежив длинные светлые ресницы, Иван глотал воду, на мордахе у него было написано неописуемое блаженство.
— Я же не в чужую, — возразил он, отрываясь от бутылки и дыша тяжело, как набегавшийся жеребенок, — я же в нашу!..
Ингеборга засмеялась.
Что там великие авторитеты думают на этот счет? В смысле «губительных последствий»?
А сумка-то действительно «наша»…
— Иван, мы сейчас пойдем обедать, — объявила Ингеборга, решив, что не будет никаких губительных последствий, если она оставит эту сумку без внимания. — Уже половина третьего.
— А можно я еще разочек прокачусь? — немедленно заныл Иван. — Я только туда и обратно, а вы на меня посмотрите, ладно? Ну пожалуйста…
— Хорошо, — согласилась Ингеборга легко, — один круг, и мы идем обедать. Кстати, ты особенно не старайся выложить все силы прямо сейчас. После обеда мы тоже можем покататься. Если захотим, конечно.
— Что, правда? — спросил Иван недоверчиво, но Инга Арнольдовна лишь посмотрела как-то так, как умела смотреть только она одна, и так, что сразу становилось ясно — она не обманывает, не морочит ему голову и не старается от него отвязаться.
А Клара только и делала, что обманывала его!..
Ножки-дощечки, обутые в двухсотдолларовые коньки, проделали замысловатый пируэт, и, стараясь делать все правильно, Иван покатил по аллее. Худая мокрая спина и несуразно длинные руки, которыми он беспорядочно махал, выражали щенячий восторг.
Ингеборга тоже хлебнула воды из бутылки и засунула ее обратно в карман рюкзака.
Господи, какой скотиной должна быть женщина, которой хватило духу его бросить! Ну ладно мужа — муж действительно не подарок, — но такого мальчишку!
Ингеборга решительно заправила под кепку выбившуюся прядь волос, поднялась с лавочки и подхватила рюкзак. Что-то ее все тянет на ту самую слезливую жалость, которую она так решительно осуждала десять минут назад.
Иван выехал из-за поворота — лицо сосредоточенное, губы сжаты, — с некоторым усилием выровнял ноги и стал разгоняться. И все-таки не удержался, глянул — наблюдает она за ним или нет — и, увидев что наблюдает, улыбнулся короткой победной улыбкой.
Ингеборга шмыгнула носом и помахала ему рукой, хотя он уже смотрел под ноги, а не на нее.
— Здрасьте, — сердито сказал кто-то у нее за спиной, — я вас еле нашел.
От неожиданности она повернулась как-то на редкость неловко, коньки, поехали у нее из-под ног, и, чтобы не упасть, она со всего маху плюхнулась задом на лавочку. Пластмассовая бутылка в рюкзаке издала подозрительно неприличный звук.
Павел Андреевич посмотрел, как показалось Ингеборге, с недоумением.
— Папа?!! — издали заорал Иван. — Папа, это ты?!!
— Нет, — сказал папа, — это не я. А это не ты?
— Папа!!! Папочка!!!
Раскинув руки, Иван подлетел, прыгнул, повис, беспорядочно тычась лицом куда попало. Коньки лупили по скамейке, сияли кривоватые передние зубы, и распластанная на лавочке Ингеборга вдруг подумала, что знает теперь, как выглядит беспредельное, полное, вселенское счастье.
— Папочка, откуда ты приехал?! Как ты нас нашел?! А мы даже не знали, что ты собираешься приехать! Папка!!! Слушай, а ты обратно когда уедешь?
— Завтра утром, — сказал отец и сел вместе с Иваном на скамейку, рядом с Ингеборгой, — у меня… свободное время оказалось.
— Утром? — не поверил Иван и, отстранившись, посмотрел отцу в лицо. Но по его лицу тоже было похоже, что он говорит правду, — ты будешь с нами кататься?
— Я посмотрю, как вы катаетесь, — пообещал отец.
— Меня Инга Арнольдовна весь день учит! Инга Арнольдовна, можно я проедусь, ну, специально для папы, а? Один раз только! А потом обедать. Можно?
Ингеборга кивнула, и, поминутно оглядываясь, Иван покатил по аллее.
— Не смотрите на меня с таким изумлением, — попросил Степан мрачно, — вы меня нервируете.
Иван опять оглянулся, и Степан махнул ему рукой.
— У нас… несчастье. Умер мой прораб, Петрович. Я с ним хрен знает сколько лет работал.
— Как умер? Когда?
— Сегодня ночью. Прямо в Сафоново, где мы вчера водку пили. То ли от водки, то ли от сердца, то ли неизвестно от чего…
— Как неизвестно? — повторила Ингеборга растерянно. — Почему неизвестно?
— Потому что странные дела у меня на объекте творятся, Инга Арнольдовна, — ответил Степан, — ну то есть очень странные…
— Пап! — крикнул Иван. — Ну как?!
— Высший, класс! — прокричал в ответ Степан. — Это вы его научили?
Ингеборга молча кивнула, рассматривая его.
После вчерашнего, когда его привез какой-то сотрудник и с извиняющейся улыбкой почти втащил в квартиру, выглядел он плохо — глаза заплыли, хомячьи щеки горят лихорадочным румянцем, губы потрескались и запеклись. Весь вид выражал отчаяние и покорность судьбе.
Или это не после вчерашнего? Это, пожалуй, что-то похуже, чем банальный похмельный синдром. Неужели так убивается по своему прорабу?!
— Я довел все дела до логической точки и уехал, — зачем-то объяснил Степан. — Продолжать буду завтра. Сегодня у меня сил нет.
Он вдруг наклонился вперед и взялся руками за голову.
— Нет у меня сил, — повторил он глухо, — все кончились.
Тотчас же ему стало противно, что он устраивает такое представление перед училкой, он разогнулся и посмотрел злобно. Однако училка смотрела на него участливо, без заполошного любопытства и укротительского азарта.
Все они поначалу прикидываются сочувствующими и понимающими, а потом находят самое больное место и начинают за него кусать. И кусают до тех пор, пока боль не пожирает все остальные чувства. Тогда они на некоторое время останавливаются и с живым интересом ждут, что будет дальше. И по силе агонии безошибочно определяют, что это — уже конец или еще возможно продолжение…