— Ну Инга Арно-о-льдовна!..
Степан зажал водолазку коленями и сильно потер лицо.
Она не уехала. Она осталась. Сейчас она на кухне разговаривает с Иваном.
— Кажется, твой отец все-таки проснулся, — сказал совсем рядом веселый голос, и Степан открыл глаза.
Ингеборга стояла прямо перед ним и рассматривала его с веселым удивлением. В руках у нее было большое блюдо.
— Привет, — сказала она тихонько, потянулась и быстро поцеловала в губы, — Иван приехал. Он полдня стрелял из лазерной пушки. Так что готовься.
— Пап! Почему ты спишь?! Ты что, простудился?! Пап, меня только что привезли! Пап, ты знаешь, там, в этом клубе, есть такая программа, что можно просто так приехать, а не только день рождения отмечать. Может, поедем в субботу, а? Ну, не в эту, а хотя бы в следующую? Илюхин папа Инге Арнольдовне все телефоны дал и сказал, что они сами этот клуб только недавно открыли и там можно родителям тоже стрелять. Только ты в меня сразу попадешь. А Илюха все время мазал, а его папа пришел, посмотрел на нас и сказал: «Какой ужас!» — хотя мы ничего такого не делали!
— Как я его понимаю, — пробормотал Степан и, кое-как натянув водолазку, схватил Ивана, сунул под мышку и понес в кухню. Иван хохотал, брыкался и вопил:
— Ну па-а-а-апа!!
— Его хорошо бы на улицу выпустить, — проговорила Ингеборга так, как будто речь шла о щенке, — видите, сколько энергии осталось невостребованной, да еще впечатления от лазерной пушки! Только на улице снег.
— Снег уже не идет, Инга Арнольдовна! Он уже перестал! А Илюхин папа сказал, что это не погода, а издевательство над людьми, которые собирались на выходные за город. Пап, а мы за город поедем?
— Поедем, — пообещал Степан неожиданно. — Поедете с нами, Инга Арнольдовна?
Иван отцепил от Степановой шеи ручки-веточки и немедленно заныл:
— Вот было бы здорово, Инга Арнольдовна! Ну пожалуйста, ну поедемте! Помните, как мы в прошлый раз ездили?! Ведь было же здорово, правда?
— Правда, — согласилась Инга Арнольдовна.
Ей ни капельки не было неловко, и все происходящее нисколько ее не смущало. Ей было весело, уютно и легко, как будто все давным-давно определилось и встало на свои места и осталось только сообщить хорошую новость Ивану, который — конечно же! — придет в восторг. И еще ее очень развлекала почти обморочная растерянность Павла Степанова.
Как будто почувствовав ее настроение, он вдруг пристально на нее взглянул и сказал внушительно:
— Ну вот что. Пойдемте-ка в китайский ресторан. Здесь за углом, совсем рядом. И Ивану погулять не вредно, вы сами сказали, Инга Арнольдовна…
Против китайского ресторана никто не возражал, хотя Ингеборга немного огорчилась. Ей было непонятно, почему ему хочется увести ее из своего дома. Опять пируэты и заходы или на этот раз что-то другое? Нежелание сдаваться? Страх, что попался? Сожаление? Раскаяние?
Она и предположить не могла, что от нереальности происходящего в его жизни у Павла Степанова даже заболела голова. Головная боль, его вечный спутник и враг, по-змеиному вплыла в висок и с наслаждением укусила в первый раз.
Эта рождественская картинка — женщина, с которой у него все так хорошо сложилось, и его сын, веселый и счастливый, только что вернувшийся с праздника, на его собственной кухне, где тепло и вкусно пахнет, и горит неутомительный легкий свет, и сияют глянцевыми боками яблоки в плетеной корзине, и осторожно крадется по черной полированной стойке рыжий фарфоровый кот, и распахнутая книга валяется на диване, и лоснится в переливающейся вазочке малиновый джем — была для Павла Степанова так же неуместна, чужда и кратковременно, как снег в мае.
И самое-самое главное — картинка не могла иметь к нему никакого отношения.
Он заглянул в чужое окошко, только и всего. Или нет. Он по ошибке забрел в чью-то чужую жизнь. Вовсе не его ждали в этой теплой и светлой кухне. Вовсе не он сделал всех такими счастливыми, и, пока еще никто не догадался об ошибке, он должен был обязательно предпринять что-то, куда-то уйти и увести их, разрушить фарфоровую сусальную иллюзию, поверить в которую было так соблазнительно просто.
На улице было влажно и холодно. Снег — вполне реально зимний, а вовсе никакой не майский — лежал на лавочках и деревьях, машины выплескивали с шоссе серую массу, как будто грязную мыльную пену. Иван первым делом слепил снежок и метнул его в ближайшее дерево. Снежок прилип к стволу с мокрым чавканьем.
— Красота какая! — восхитился Иван. — Пап, давай снежками бросаться!
Степан воспринял эту идею с неожиданным воодушевлением. Он не знал, что скажет Ингеборге, если хотя бы на минуту останется с ней наедине.
Она посмотрела в его замшевую спину, независимо пожала плечами и закурила сигарету.
Чего бы он ни напридумывал на этот раз, это его проблемы, так сказала она себе. Он или справится с ними молча, или поделится с ней, или они разрешатся сами собой. Она не станет приставать, выясняя, в чем дело. Уж на это-то ее прибалтийского здравого смысла вполне должно хватить.
Когда они добрались до ресторана, Иван был мокрым с ног до головы и таким же счастливым.
— Вы не сердитесь, Инга Арнольдовна? — заскулил он, подбегая. — Мне папа велел у вас спросить, не сердитесь ли вы?
— Вовсе нет, — ответила Ингеборга немножко слишком любезно, хотя Иван ровным счетом ни в чем не был виноват. Но даже прибалтийское терпение было не бесконечным. — А ноги у тебя такие же мокрые, как и все остальные части тела?
Иван так горячо стал уверять ее, что ноги у него совершенно сухие, что она моментально убедилась в своей правоте.
— Понятно, — перевела она Иванов скулеж, — значит, когда сядем за стол, ты под столом кроссовки снимешь и будешь сидеть без них.
— А так разве можно? — спросил Иван.
— Нет, но другого выхода я не вижу. Если только ты не согласишься сейчас же отправиться домой.
— Не-ет, — прогудел Иван и осторожно взял ее за руку.
Ингеборга посмотрела на тоненькую ручку-прутик в своей руке, и ей стало грустно.
В ресторанчике ничего не изменилось — так же раскачивались разноцветные фонари на липах, иероглифы, намалеванные на досках шли сверху вниз, провожая посетителя по крутой лесенке, щекастый мандарин при входе был так же сладостно приветлив, и девушка в красном кимоно с золотыми драконами и синими стрелами вместо глаз кланялась все с той же, почти китайской грацией.