Доктор сказал:
– Надо бы банки поставить, да где их возьмешь?
Пивоваров решил доложить начальству о болезни командира полка, но комиссар дивизии позвонил Пивоварову по телефону, – приказал срочно явиться в штаб.
Когда Пивоваров, несколько запыхавшись (пришлось раза два падать при близких разрывах), вошел в блиндаж комиссара дивизии, тот разговаривал с переправившимся с левого берега батальонным комиссаром. Пивоваров слышал об этом человеке, делавшем доклады в частях, расположенных на заводах.
Пивоваров громко отрапортовал:
– По вашему приказанию явился, – и тут же с ходу доложил о болезни Березкина.
– Да-а, хреновато, – сказал комиссар дивизии. – Вам, товарищ Пивоваров, придется принять на себя командование полком.
– А как с окруженным домом?
– Куда уж вам, – сказал комиссар дивизии. – Тут такую кашу заварили вокруг этого окруженного дома. До штаба фронта дело дошло.
И он помахал бумажкой-шифровкой перед Пивоваровым.
– Я для этого дела вас, собственно, и вызвал. Вот товарищ Крымов получил распоряжение политуправления фронта отправиться в окруженный дом, навести там большевистский порядок, стать там боевым комиссаром, а в случае чего отстранить этого самого Грекова, взять на себя командование… Поскольку все это хозяйство находится на участке вашего полка, вы обеспечьте все необходимое, и чтобы переправиться в этот дом, и для дальнейшей связи. Ясно?
– Ясно, – сказал Пивоваров. – Будет исполнено.
После этого он спросил обычным, не казенным, а житейским голосом:
– Товарищ батальонный комиссар, с такими ребятами иметь дело, ваш ли это профиль?
– Именно мой, – усмехнулся комиссар, пришедший с левого берега. – Я вел летом сорок первого двести человек из окружения по Украине, партизанских настроений там хватало.
Комиссар дивизии сказал:
– Что ж, товарищ Крымов, давайте действуйте. Со мной связь держите. Государство в государстве – это ведь негоже.
– Да, там еще какое-то грязное дело с девчонкой-радисткой, – сказал Пивоваров. – Наш Березкин все тревожился, замолчал их радиопередатчик. А ребята там такие, что от них всего ждать можно.
– Ладно, на месте все разберете, – дуйте, желаю успеха, – сказал комиссар дивизии.
Через день после того, как Греков отослал Шапошникова и Венгрову, Крымов, сопровождаемый автоматчиком, отправился в знаменитый, окруженный немцами, дом.
Они вышли светлым холодным вечером из штаба стрелкового полка. Едва Крымов вступил на асфальтированный двор Сталинградского тракторного завода, как ощутил опасность уничтожения яснее и сильнее, чем когда-либо.
И в то же время чувство подъема, радости не оставляло его. Шифровка, неожиданно пришедшая из штаба фронта, как бы подтвердила ему, что здесь, в Сталинграде, все идет по-другому, здесь другие отношения, другие оценки, другие требования к людям. Крымов снова был Крымовым, не калекой из инвалидной команды, а боевым комиссаром-большевиком. Опасное и трудное поручение не страшило его. Так приятно и сладко было в глазах комиссара дивизии, в глазах Пивоварова вновь читать то, что всегда проявляли к нему товарищи по партии.
Среди взломанного снарядом асфальта, у исковерканного полкового миномета лежал убитый красноармеец.
Почему-то теперь, когда душа Крымова была полна живой надежды, ликовала, вид этого тела поразил его. Он много видел мертвецов, стал к ним безразличен. А сейчас он содрогнулся, – тело, полное вечной смерти, лежало по-птичьи беспомощное, покойник поджал ноги, точно ему было холодно.
Мимо, держа у виска толстую полевую сумку, пробежал политрук в сером коробящемся плаще, красноармейцы волочили на плащ-палатке противотанковые мины вперемешку с буханками хлеба.
А мертвецу не стал нужен хлеб и оружие, он не хотел письма от верной жены. Он не был силен своей смертью, он был самым слабым, мертвый воробышек, которого не боятся мошки и мотыльки.
В проломе цеховой стены артиллеристы устанавливали полковую пушку и ругались с расчетом тяжелого пулемета. По жестикуляции спорщиков ясно делалось, о чем примерно говорили они.
– Наш пулемет, знаешь, сколько времени здесь стоит? Вы еще болтались на том берегу, а мы уж тут стреляли.
– Нахальные люди вы, вот вы кто такие!
Воздух взвыл, снаряд разорвался в углу цеха. Осколки застучали по стенам. Автоматчик, шедший впереди Крымова, оглянулся, не убило ли комиссара. Подождав Крымова, он проговорил:
– Вы не беспокойтесь, товарищ комиссар, мы считаем – тут второй эшелон, глубокий тыл.
Спустя недолгое время Крымов понял, что двор у цеховой стены – тихое место.
Пришлось им и бежать, и падать, уткнувшись лицом в землю, снова бежать и снова падать. Два раза заскакивали они в окопы, в которых засела пехота; бежали они и среди сгоревших домиков, где уже не было людей, а лишь выло и свистело железо… Автоматчик вновь в утешение сказал Крымову:
– Это что, главное, – не пикировает. – А затем предложил: – А ну, товарищ комиссар, давайте припустим вон до той воронки.
Крымов сполз на дне бомбовой ямы, поглядел наверх – синее небо было над головой, а голова не была оторвана, по-прежнему сидела на плечах. Странно ощущать присутствие людей только в том, что смерть, посылаемая ими с двух сторон, воет, поет над твоей головой.
Странное это чувство безопасности в яме, вырытой заступом смерти.
Автоматчик, не дав ему отдышаться, проговорил:
– Лезьте за мной! – И заполз в темный ходок, оказавшийся на дне ямы. Крымов протиснулся следом за ним, и низкий ходок расширился, кровля его поднялась, они вошли в туннель.
Под землей слышался гул наземной бури, свод вздрагивал, и грохот перекатывался по подземелью. Там, где особенно густо лежали чугунные трубы и разветвлялись темные, толщиной с человеческую руку, кабели, на стене было написано суриком: «Махов ишак». Автоматчик посветил фонариком и сказал:
– Тут над нами немцы ходят.
Вскоре они свернули в узкий ходок, двигались по направлению к едва заметному светло-серому пятну; все ясней, светлей становилось пятно в глубине ходка, все яростней доносились взрывы и пулеметные очереди.
Крымову показалось на миг, что он приближается к плахе. Но вот они вышли на поверхность, и первое, что увидел Крымов, были лица людей, – они показались ему божественно спокойными.
Непередаваемое чувство охватило Крымова, – радостное, легкое. И даже бушевавшая война ощутилась им не как роковая грань жизни и смерти, а как гроза над головой молодого, сильного, полного жизни путника.
Какая-то ясная, пронзительная уверенность в том, что он переживает час нового, счастливого перелома своей судьбы, охватила его.