Ничуть не обидевшись, Флоримон тут же согласился, что его долгое скитания и особенно служба юнгой на торговом судне напрочь и очень быстро уничтожили все те изысканные светские манеры, которые так старательно прививал ему его наставник аббат. Ничего не поделаешь, уж таким он уродился!

Если в Новой Англии его манеры стали чуть приличней, чем были на корабле, то до изысканности им, конечно, далеко. Англичане ведь не осложняют себе жизнь всякими дурацкими вывертами ног, расшаркиваниями и поклонами. Потом он весело добавил, что если здесь, в лесном форте, скрестись пальчиком в эти толстенные двери, как благовоспитанная девица, то, чего доброго, так и останешься на крыльце.

Анжелика засмеялась и ответила, что, пожалуй, он прав. Флоримон прохаживался взад-вперед по комнате, а Анжелика, любуясь своим первенцем, думала, каким же крепким и ладным он вырос. А ведь сколько забот и волнений причинял он ей когда-то своим слабым здоровьем!

Теперь он был причесан так же, как Ромен де Л'Обиньер и барон де Модрей, его длинные волосы украшал обруч, украшенный жемчугом, над которым возвышались перья и лисий хвост. Этот убор шел ему необычайно.

Он тоже был красив, вероятно, так должен был быть красив его отец, если бы в детстве его лицо не было изуродовано ударом сабли. У него была хорошо развитая, почти мужская фигура, но в улыбке сквозило еще что-то детское. Он сказал, что пришел поговорить о Канторе. Его брат добрый и смелый малый, но иногда «на него что-то находит», и вот сейчас он «переживает трудности». Больше он ничего не стал объяснять. Анжелику тронули его добрые чувства и к ней, и к младшему брату. Она ответила, что совсем не сердится на Кантора, но пора бы уж, наконец, им найти общий язык.

После они еще долго болтали, Флоримон поделился с ней своими сокровенными планами. Теперь, когда они так продвинулись в глубь континента, ему бы хотелось снарядить свою собственную экспедицию еще дальше, на Запад, он мечтает открыть, наконец, проход в Китайское море, который так долго и тщетно ищут. У него были собственные соображения по этому поводу. Но с отцом он еще не говорил. Решил дождаться весны.

Наступал вечер. Анжелика, слушая сына, начала готовить лампы и вставлять свечи в подсвечники. И вдруг ей вспомнился сон об ирокезе, замахнувшемся на нее томагавком, воспоминание о нем пронзило ее мозг с такой невероятной остротой, что у нее ослабели ноги.

Видя, как она побледнела, Флоримон тут же замолчал и с тревогой спросил, что с ней.

Она ответила, что ей вдруг стало нехорошо. Сдавило грудь. Сейчас она выйдет подышать свежим воздухом. И пожалуй, поднимется на холм и там, у ручья, наберет мяты, ведь скоро заморозки, которые тут же прихватят нежные листья, и те станут непригодными для лечебных целей. Анжелика говорила как во сне. Собрать мяту — сейчас это казалось ей самым главным, самым неотложным. Она не могла понять, почему она не сделала этого раньше.

Набросив на плечи длинную шерстяную накидку, она взяла в руки корзину. Уже на пороге она подумала, что что-то она забыла; она долго смотрела на Флоримона, который не придавал никакого значения ее внезапному решению и спокойно сидел, наливая в кружку пиво.

— Флоримон, ты не мог бы дать мне свой нож?

— Пожалуйста, матушка, — ответил он без малейшего удивления. И протянул ей свой драгоценный нож, за которым он старательно ухаживал, как это и полагается семнадцатилетнему юноше, считающему себя бывалым охотником и опытным траппером.

Нож был как бритва и отточен с обеих сторон. На отшлифованной рукоятке была вырезана выемка для пальцев, чтобы его удобно было держать в руке.

— Я тебе его скоро верну, — сказала Анжелика и быстро вышла.

Когда спустя некоторое время ее начали искать, Флоримон сидел в кухне и, играя на флажолете, наблюдал, как Малапрад готовит сладкий пирог из белой муки, добавляя туда сахар и ванилин, — такого он не пробовал с самого детства. Лосиный жир заменял масло — продукт, не известный в этих краях.

Когда Флоримона спросили, не видел ли он мать, он простодушно ответил, что она пошла к ручью собирать мяту и попросила у него нож.

Он был очень удивлен, увидев, что отец вздрогнул всем телом и бросил на него свирепый взгляд.

— Быстро, — сказал он Никола Перро. — Идем туда. Я уверен, что она в опасности.

Глава 4

Анжелика медленно поднималась на холм, на каждом шагу обходя торчащие из земли пни.

Скоро вырубки кончились, и она стала взбираться по склону, густо поросшему травой. Вот наконец и ручей. Она тут же поняла, что, так же как и тогда, здесь кто-то есть, хотя он невидим и ничем не выдает своего присутствия. Кругом все было спокойно.

И однако, ирокез был тут.

Она знала, что отступать уже некуда, и сон должен сбыться.

Нервное возбуждение, владевшее ею, незаметно улеглось. Она почувствовала, как в ней поднимается хорошо знакомая сила, овладевавшая ею перед каждой битвой. Она уже множество раз испытала это ни с чем не сравнимое состояние духа, но особенно сильным оно было в те дни, когда с кинжалом в руках ей приходилось защищать своих детей. То были минуты полнейшего внутреннего спокойствия, и только потом, переживая их в своей памяти, она понимала, что в жизни ей не пришлось испытать большего напряжения и большего ужаса, чем в эти самые мгновения.

Зажав в руке нож Флоримона, она спрятала его в складках юбки, затем подошла к берегу ручья и опустилась там на колени.

Тот, кто подстерегал ее, был уверен, что она ничего не подозревает, и потому меньше всего ожидал, что она так стремительно повернется к нему в тот самый миг, когда он прыгнет.

Она заметила черную тень индейца, мелькнувшую в свете заходящего солнца, с поднятым томагавком в руке и торчащим хохолком волос, делавшим его похожим на громадную хищную птицу, беззвучно падавшую на нее сверху. Ловким движением Анжелика уклонилась от удара. Промахнувшись, ирокез качнулся всем телом и, так как она с молниеносной быстротой схватила его за лодыжку, тяжело рухнул в кусты. Томагавк вылетел у него из рук, в ту же секунду острие ножа коснулось его горла. Все произошло с невероятной быстротой и совершенно бесшумно, не слышно было даже их прерывистого дыхания. Она уже готова была сделать последнее движение рукой и вдруг почему-то заколебалась. Всей тяжестью своего тела она навалилась на индейца. Сквозь косые щели век с невыразимым изумлением на нее смотрели блестящие черные глаза.

Ирокез не мог понять, каким образом он, такой сильный, такой ловкий, такой неустрашимый воин, мог оказаться побежденным женщиной, и к тому же женщиной белой! Он начал понемногу приходить в себя, только когда его осенила мысль, что это не обыкновенная женщина, а высшее, конечно, божественное существо. Тогда он перевел дух. Такое поражение он мог принять. Это уже не было бесчестьем.

Откуда-то из глубины прозвучал его низкий голос:

— Женщина, оставь мне жизнь!

Он мог бы воспользоваться тем мгновением, когда рука ее, готовая его убить, вдруг дрогнула, мог бы сбросить ее, но, казалось, он покорился своей судьбе.