Вот от этого мне и следовало отталкиваться: Джо уже четыре года как умерла. Так что лучше любить ее, не пытаясь найти ответы на малоприятные вопросы. Я нагнулся к крану, набрал воды, прополоскал рот, выплюнул воду в раковину.
* * *
Вернувшись на кухню, чтобы поставить таймер на кофеварке на семь утра, я увидел на передней панели холодильника новое послание:
blue rose lier ha ha [78]
Несколько секунд я смотрел на буквы-магниты, гадая, кто расставил их в таком порядке и почему.
Гадая, правда ли это.
Затем протянул руку и смешал все буквы. А потом отправился спать.
В восемь лет я очень тяжело переболел свинкой. «Я думал, ты умрешь», — как-то раз признался мне отец, обычно не склонный к преувеличениям. Он рассказал, что один раз ночью они с матерью опустили меня в ванну с холодной водой, хотя и боялись, что от температурного шока у меня остановится сердце. Но поступить иначе не могли, потому что не сомневались, что иначе я сгорю у них на глазах. Я заговорил вслух о каких-то ярких, бестелесных существах, которых видел в комнате, ангелах, явившихся, чтобы унести меня с собой, чем до смерти перепугал мать. Отец же незадолго до купания измерил мне температуру старым ртутным термометром. Посмотрел на черточку (40,6 градуса), около которой остановился серебристый столбик, и больше уже не решался вставить мне градусник под мышку.
Я не помню никаких ярких фигур, но в моей памяти остался странный период времени, когда я словно находился в зрительном зале с несколькими экранами, и на каждом показывали свой фильм. Окружающий мир пришел в движение, ровное выгнулось, твердое стало жидким. Люди — в большинстве своем они резко вытянулись — вбегали и выбегали из зала на длиннющих, карикатурных ногах. Каждое их слово отдавалось мгновенным эхом. Кто-то тряс перед моим лицом парой пинеток. Сидди, мой брат, сунул руку под рубашку и там щелкал пальцами. Неразрывный поток времени разделился на отдельные сегменты, бусинки, нанизанные на нить.
За годы, что разделили тот случай и мое возвращение в «Сару-Хохотушку», самые различные болезни еще не раз укладывали меня в постель, но никогда не подводили к последней черте, разделяющей реальный и потусторонний миры. Собственно, я и не ожидал повторения того кризиса, верил, что впечатления такого рода уникальны, и пережить их могут только дети, а если взрослые, то больные малярией или страдающие серьезным расстройством психики. Но в ночь с седьмого на восьмое июля и утром восьмого я вновь пережил нечто, очень схожее с тем детским забытьем. Я спал, просыпался, двигался, и все одновременно. Я попытаюсь обо всем вам рассказать, но никакие слова не способны адекватно отобразить испытанные мною ощущения. Я словно открыл секретный тоннель, прорытый за стеной мира, и крался по нему.
* * *
Сначала я услышал музыку. Не диксиленд [79] , потому что не звучали трубы, но что-то вроде диксиленда. Примитивный, но приятный вариант бибопа [80] . Три, или четыре акустические гитары, аккордеон, контрабас (может, даже два). И, естественно, ударные. Правда, не обычные барабаны. Казалось, кто-то на удивление талантливо отбивает ритм на ящиках. Затем появился женский голос, высокий тенор. Голос этот смеялся, звал, страдал, и я сразу понял, что слышу Сару Тидуэлл, которая не записала на пластинки ни одной песни. Я слышал Сару-Хохотушку, и, Господи, как же хорошо она пела!
Ты знаешь, мы вернулись в МЭНдерли,
Мы будем танцевать на СЭНдерли,
Потом спою тебе я с БЭНдерли,
И все уляжемся мы в КЭНдерли…
Контрабасы (да, их было два), играли что-то, вроде вариации на тему «Крошка, давай построим домик» Элвиса Пресли, потом Сынок Тидуэлл исполнил соло на гитаре.
Огоньки поблескивали в темноте, и я подумал о другой певице, Клодин Кларк, блиставшей в пятидесятые годы, с ее: «Я вижу огни… вечеринка в разгаре… красные, зеленые, синие…»
И тут же появились они, японские фонарики, развешанные по деревьям над тропой-лестницей, что вела от дома к озеру. Фонарики, вырывающиеся из темноты мистические шары света: красные, зеленые, синие.
А за моей спиной Сара все пела свою мэндерлийскую песню, но голос ее становился все глуше. «Сара и Ред-топ бойз», судя по звуку, расположились на подъездной дорожке, аккурат там, где Джордж Футмен остановил свой автомобиль, когда привез мне повестку. Я же спускался к озеру меж световых шаров, мимо японских фонариков, к которым со всей округи слетались легкокрылые мотыльки. Один сумел забраться внутрь фонарика и теперь отбрасывал огромную тень на вощеную бумагу. В кадках для цветов, которые Джо поставила у ступеней, пышно цвели розы. В свете японских фонариков они казались синими.
Теперь я едва слышал Сару, ее удивительный голос, в котором звучал смех, мэндерли-сэндерли-бэндерли-кэндерлийские строки сливались, я уже не мог разобрать ни слова. Куда отчетливее звучали плеск воды о берег, постукивание пустых канистр под плотом, долетающие из темноты крики гагар. Кто-то стоял на Улице, по правую руку от меня. Лица я разглядеть не мог, но видел старый коричневый пиджак спортивного покроя, а под ним — футболку. Пиджак скрыл часть надписи на футболке, я видел лишь:
РМАЛЬН
ЛИЧЕСТ
РМАТОЗОИ
Но я знал полный текст — во сне мы всегда все знаем, не так ли? «Нормальное количество сперматозоидов». Такие футболки продавались только в «Деревенском кафе».
Все это приснилось мне в северной спальне, и там же я проснулся, может, и не совсем проснулся, но все-таки понял, что мне снится сон… Однако проснулся в другом сне, где отчаянно звенел колокольчик Бантера и в коридоре кто-то стоял. Мистер Нормальное-Количество-Сперматозоидов? Нет, не он. Падающая на пол тень не напоминала человеческую. Что-то бесформенное, рук не видать. Я сел, прижимая к обнаженной груди простыню, уши забивал звон колокольчика, в полной уверенности, что в коридоре — то самое существо в саване. Оно вновь вылезло из могилы, чтобы добраться до меня.
— Пожалуйста, не надо. — Мой голос дрожал. — Пожалуйста, не надо, пожалуйста.
Тень в дверях вскинула руки.
— Деревенские танцульки любим мы с подругой! — пропел смеющийся голос Сары Тидуэлл. — Раз с прихлопом, два с притопом и еще по кругу!
Я откинулся на подушку и натянул простыню на лицо, так ребенок прячется от всякой напасти… и оказался на берегу, в одних плавках. Я стоял по щиколотки в воде, теплой, какой она бывает в озере к середине лета, и отбрасывал две тени. Одну — в свете луны, низко висящей над озером, вторую — от японского фонарика, в который залетел мотылек. Мужчина, которого я видел на Улице, ушел, оставив вместо себя пластмассовую сову. Она смотрела на меня застывшими, с золотыми ободками, глазами.