Джонни повернулся. Баннерман снял очки и вытирал глаза.
– Если вам и вправду дано все это видеть, мне жаль вас. Бог создал вас уродцем вроде коровы с двумя головами – показывали такую на ярмарке. Простите. Зря я вас так.
– В Библии сказано, что бог равно любит все свои создания, – отозвался Джонни. Голос у него слегка дрожал.
– Ну-ну, – кивнул Баннерман, потирая переносицу. – Оригинально же он решил продемонстрировать это, вы не находите?
Спустя минут двадцать зазвонил телефон, и Баннерман быстро снял трубку. Сказал два-три слова. Потом долго слушал. И старел у Джонни на глазах. Положив трубку, он молча смотрел на Джонни.
– Двенадцатого ноября семьдесят второго года, – выдавил он наконец. – Студентка. Ее нашли в поле у шоссе. Анна Саймонс. Изнасилована и удушена. Двадцать три года. Группа спермы не установлена. И все же, Джонни, это еще ничего не доказывает.
– Не думаю, что вам действительно нужны дополнительные доказательства, – сказал Джонни. – Поставьте его перед фактами, и он во всем сознается.
– А если нет?
Джонни припомнил свое видение у скамейки. Оно налетело на него с бешеной скоростью, словно смертоносный бумеранг. Ощущение рвущейся ткани. И сладкая, ноющая боль, воскресившая в памяти боль от прищепки. Боль, которая искупала все.
– Заставите его спустить штаны, – сказал Джонни.
Репортеры еще толпились в вестибюле. Едва ли они ожидали развязки или по крайней мере неожиданного поворота в деле. Просто дороги из-за снега стали непроезжими.
– Вы уверены, что приняли наилучшее решение? – Ветер отшвыривал слова Джонни куда-то в сторону. Разболелись ноги.
– Нет, – ответил Баннерман просто. – Но думаю, что вам надо быть при этом. Думаю, Джонни, будет лучше, если он посмотрит вам в глаза. Пошли, Додды живут всего в двух кварталах отсюда.
Они шагнули в снежный буран – две тени в капюшонах. Под курткой у Баннермана был пистолет. Наручники он пристегнул к ремню. Они и квартала не прошли по глубокому снегу, а Джонни уже начал сильно прихрамывать, хотя и не сказал ни слова.
Но Баннерман заметил. Они остановились в дверях касл-рокского трансагентства.
– Что с вами, дружище?
– Ничего, – сказал Джонни. Ну вот, теперь и голова заболела.
– Что значит «ничего»? Глядя на вас, можно подумать, что у вас сломаны обе ноги.
– Когда я вышел из комы, врачам пришлось их прооперировать. Атрофировались мышцы. Начали таять, как выразился доктор Браун. И суставы стали ни к черту. Все, что можно, заменили синтетикой…
– Это как тому типу, которого отремонтировали за шесть миллионов?
Джонни подумал об аккуратной стопке больничных счетов в верхнем ящике бюро у них дома.
– Что-то в этом роде. Когда я долго на ногах, они у меня деревенеют. Вот и все.
– Хотите вернемся?
Еще бы не хотеть. Вернуться домой и начисто забыть об этом кошмаре. И зачем приехал? Расхлебываешь за него все это, и тебя же называют коровой с двумя головами.
– Нет, мне уже лучше, – сказал Джонни.
Они вышли из дверей, ветер подхватил их и попытался метнуть по желобу пустынной улицы. Они с трудом продвигались, в лицо им светили облепленные снегом фонари, гнувшиеся под напором ветра. Они свернули в боковую улочку и миновали пять домов; перед аккуратной двухэтажной коробкой Баннерман остановился. Подобно соседним, она была наглухо закрыта и погружена в темноту.
– Вот этот дом, – сказал Баннерман каким-то бесцветным голосом. Они перебрались через наметенные перед крыльцом сугробы и поднялись по ступенькам.
Пока Баннерман барабанил в дверь, Джонни, превозмогая боль, переступал с ноги на ногу и думал о том, что эта ночь никогда не кончится. Она будет тянуться и тянуться и наметет сугробы, которые, рухнув, погребут всех под собой. Минут через пять дверь отворилась.
Генриетта Додд оказалась женщиной необъятных размеров – настоящая гора плоти. Джонни впервые видел человека столь отталкивающей и болезненной внешности. Желтовато-серая кожа. Ящероподобные ручки в сыпи, похожей на экзему. Узкие щелочки глаз, поблескивавших из-под набрякших век. Такой взгляд, с горечью подумал Джонни, бывал у матери, когда она погружалась в свой религиозный транс.
– Что вам нужно среди ночи, Джордж Баннерман? – подозрительно спросила миссис Додд дребезжащим голосом, похожим на жужжание пчелы или мухи в бутылке, – такой голос бывает у толстух.
– Мне надо поговорить с Фрэнком, Генриетта.
– Утром поговорите, – сказала Генриетта Додд и хотела закрыть дверь у них перед носом.
Баннерман придержал дверь рукой.
– Извините, Генриетта. Дело срочное.
– Будить его? Вот еще! – взвизгнула она, стоя в дверях. – Он спит как убитый! Иногда у меня среди ночи разыгрывается тахикардия, я звоню, звоню в колокольчик, и что же, думаете, он приходит? Как бы не так, спит, и хоть бы хны. Ничего, когда-нибудь он проснется и найдет в постели мой труп. Вот умру от сердечного приступа – кто тогда подаст ему это чертово яйцо в мешочек! А все потому, что вы совсем его загоняли.
Она улыбнулась довольно гаденькой улыбочкой – так улыбаются, поверяя под большим секретом грязную историю, – вот, мол, полюбуйтесь.
– Каждую ночь дежурство, гоняется на машине за всякой пьянью, а у них, может, пистолет под сиденьем. Мотается по забегаловкам да притонам, где всякий сброд, а вам начхать! Знаю я, что там творится, шлюха за кружку пива в два счета может наградить моего невинного мальчика какой-нибудь дурной болезнью.
Ее дребезжащий голос отзывался в висках у Джонни пульсирующей болью. Хоть бы она уже замолчала! Умом Джонни понимал: это галлюцинация, результат усталости и напряжения, но ему все больше казалось, что перед ним стоит его мать, вот-вот она переведет взгляд с Баннермана на него и начнет свою волынку о редкостном даре, которым господь наградил Джонни.
– Миссис Додд… Генриетта… – только и успел сказать Баннерман примирительным тоном, но тут она действительно перевела взгляд на Джонни и уставилась на него своими остренькими и в то же время глуповатыми поросячьими глазками.
– А это кто такой?
– Помощник по особым делам, – не моргнув глазом ответил Баннерман. – Генриетта, я должен разбудить Фрэнка. Всю ответственность беру на себя.
– Ах, ответственность! – прогудела она с каким-то жутковатым сарказмом, и лишь теперь до Джонни дошло, что она боится. От нее исходили удушливые волны страха – вот отчего у него так заломило виски! Неужели Баннерман не чувствует? – Отвеет-ствен-ность! Ах ты, боже мой, какие мы ва-аа-жные! Так вот, Джордж Баннерман, я не позволю будить моего мальчика среди ночи. Так что вы и ваш помощник по особым делам можете убираться к своим занюханным бумажонкам!