— Тейлз, их не развяжут даже за целый мешок золота. Теперь, во имя всякого бога, следует ли мне вынести тебя отсюда в город, друг?
Понадобилось минут пять, чтобы Ганс понял его речь.
— НЕТ, ОСТАВЬ МЕНЯ ЗДЕСЬ, Я ВЫЛЕЧУСЬ. СНАЧАЛА ПАЛЬЦЫ. ЗАВТРА Я УЖЕ СМОГУ ХОДИТЬ.
Ганс положил его обратно, принес вина, одеял и нечто вроде пудинга. Зная, что Темпус ненавидит свою беспомощность, юноша покормил его, помог выпить около литра вина, накрыл одеялом, проверил, хорошо ли привязаны Керд и его слуга, убедился, что дом закрыт и только тогда вышел.
Хирургические инструменты, сумку с деньгами и постельные принадлежности он вытащил за дверь лаборатории экспериментов над людьми. Он ни за что не ляжет в кровать монстра или на один из этих столов. Ганс решил улечься на полу в комнате садовника, но только не у Керда. Ему-ничего не нужно было от него.
Вот ценные ножи и сумка денег — другое дело.
Проснувшись на рассвете, Ганс оглядел трех спящих мужчин, вздрогнул и вышел из палаты, которая при свете дня казалась еще ужаснее, чем ночью. Вор нашел сосиску, подумал и решил ограничиться хлебом. Только боги и Керд знали, из какого мяса она сделана. В сарае Ганс отыскал тележку и мула. Изрядно попотев, он вытащил Темпуса через прорубленный в стене проход и уложил его в повозку, куда заранее подостлал соломы, прикрыв по плечи. Шрамы на теле Темпуса уже казались старыми, почти зажившими.
— Тебе не нужно от Керда несколько пальцев или нос, или еще чего-нибудь?
Темпус вздрогнул. Он попытался что-то сказать, и Ганс понял, что это слово «нет».
— Ты хочешь… оставить их на потом?
Темпус кивнул.
— «Для себя».
Вывезя Темпуса, Ганс потратил большую часть денег Керда на то, чтобы снять помещение и нанять немую и почти слепую старуху, а заодно купил легкую пищу, вино, одеяла и плащ. Он ушел, оставив Темпуса наедине со служанкой и унеся с собой лишь несколько монет да тяжелые воспоминания. За деньги он воспользовался услугами прекрасного лекаря, который не улыбнулся и не проронил ни звука, пока очищал и забинтовывал ранки, которые, по его словам, прекрасно заживут.
После этого Ганс проболел почти целую неделю. Оставшиеся три монеты принесли ему снотворное в виде хорошей выпивки.
Еще неделю юноша боялся, что может где-нибудь столкнуться с Темпусом, но этого не произошло. После того, как поползли слухи о некоем мятеже, он испугался, что может больше не увидеть Темпуса, и естественно, что он с ним повстречался. Тот был здоров и без единого шрама. Ганс повернул обратно прежде, чем тот его заметил.
Променяв кое-какие вещи на крепкое вино, он напился и пролежал так почти целый день. Ему не хотелось ни воровать, ни встречаться с Темпусом или Кадакитисом. Он мечтал, мечтал о двух богах и девушке шестнадцати лет. Об Ильсе, Шальпе и Мигнариал. И негашеной извести.
— Зачем, спрашивается, ты вернулся? — ледяной прием Джиллы прервал слабые попытки Лало объяснить, почему он не ночевал дома. — Или последняя таверна в Санктуарии захлопнула перед тобой дверь? — Она уперлась кулаками в широкие бедра, мясистая плоть на плечах колыхалась под короткими рукавами.
Лало отступил назад, зацепился пяткой за ножку мольберта, и вся эта мешанина из растрескавшегося дерева и костлявых конечностей с грохотом рухнула на пол. Ребенок испуганно заплакал. Пока Лало ловил ртом воздух, Джилла одним прыжком подскочила к колыбельке и прижала ребенка к груди, укачивая и успокаивая его. Из окна доносились крики старших детей и их приятелей. Эти звуки смешивались со стуком тележных колес и зычными возгласами торговцев, расхваливающих товар на базаре.
— Вот видишь, что ты наделал? — сказала Джилла, когда малыш утих. — Разве недостаточно того, что ты не приносишь в дом хлеба? Если не можешь заработать на достойную жизнь своей живописью, занялся бы лучше воровством, как все в этой навозной куче, которую называют городом. — Ее лицо, багровое от злости и жары, плавало над ним, как маска богини-демона Дирилы на фестивале.
«По крайней мере у меня еще осталась гордость, чтобы не опуститься до этого!» Слова, чуть было не сорвавшиеся с языка, напомнили Лало времена, когда портретист мог пренебречь богатым заказом какого-нибудь купца ради хорошей компании в «Распутном Единороге». Впоследствии, когда его менее уважаемые знакомые делились с ним горстью монет, гордость молчала и не интересовалась происхождением этих денег.
Нет, не гордость заставляла его оставаться честным, горько подумал Лало, а боязнь навлечь позор на Джиллу и детей, а также быстро исчезающая вера в собственный дар художника.
Он с трудом приподнялся на локте, все еще будучи не в силах встать на ноги. Джилла засопела в отчаянии, уложила ребенка и ушла в дальний конец их единственной комнаты, которая служила им и кухней, и гостиной, и, правда теперь крайне редко, студией художника.
Трехногая табуретка застонала под тяжестью Джиллы, когда она, расчистив местечко на столе, принялась с ожесточенной тщательностью перебирать горох. Солнце, уже клонившееся к западу, проникало сквозь полуприкрытые ставни, бросая иллюзорные отблески на блеклый гобелен, возле которого обычно позировали его модели, и оставляя в темноте корзины с грязным бельем, которое жены граждан богатых и уважаемых (слова, которые в Санктуарии были синонимами) великодушно отдавали Джилле в стирку.
В былые времена Лало восхитился бы игрой света и тени или хотя бы поиронизировал по поводу взаимоотношений между иллюзией и реальностью. Неон уже слишком привык к нищете, которая пряталась в тени — убогая правда нахально выглядывала из-за всех его фантазий. Единственным местом, где он еще видел чудные образы, было дно кувшина с вином.
Он тяжело поднялся, машинально оттирая голубую краску, размазанную поверх старых пятен на его блузе. Он знал, что следовало бы и с пола соскрести краску, но кому она нужна, если никто не покупает его картин?
Завсегдатаи уже стекаются к «Распутному Единорогу». Там никто не обратит внимания на его одежду.
Когда он направился к двери, Джилла подняла голову, и солнечный свет восстановил первозданное золото ее седеющих волос. Она ничего не сказала. В былые времени она подбежала бы поцеловать мужа на прощание или постаралась бы удержать его дома. Теперь же, когда Лало спускался по лестнице, до него доносился только мерный стук гороха о дно котелка.
Лало потряс головой и сделал еще один глоток вина, очень маленький, потому что кружка была почти пуста. «Она была так красива…» — сказал он печально. — «Верите ли, она была подобна Эши, приносящей в мир весну.» Он рассеянно вглядывался сквозь сумрак «Единорога» в лицо Кантона Варры, пытаясь представить на месте сумрачных черт менестреля тот смутный образ золотоволосой девушки, за которой он ухаживал почти двадцать лет назад.