— Милый? — шепчет она, направляясь к нему. — Милый, ты можешь поговорить со мной? Можешь посмотреть на меня?
Он ничего не говорит, не смотрит на неё, но, когда она прикасается ледяными пальцами к его шее, кожа тёплая, и она чувствует биение сердца в большой вене или артерии, которая проходит под самой кожей. И кое-что ещё. Она чувствует, как он тянется к ней. При дневном свете, даже при свете холодного дня, при свете ветреного дня (при таком свете, похоже, сняты все сцены под открытым небом в фильме «Последний киносеанс», вдруг осеняет её) она, несомненно, это бы упустила, но не теперь. Теперь она знает то, что знает. Ему нужна помощь, точно так же, как он нуждался в помощи в тот день в Нашвилле, сначала — когда безумец стрелял в него. Потом — когда он, дрожа всем телом, лежал на горячем асфальте и молил о льде.
— Как я могу тебе помочь? — шепчет она. — Как я могу помочь тебе теперь?
Отвечает ей Дарла, Дарла, какой была в девичестве. «Одни груди да злость», — как-то сказала добрый мамик, хотя вульгарность была для неё нехарактерна. Видать, Дарла достала её вне всякой меры.
«Ты не собираешься помогать ему, так почему говоришь о помощи? — спрашивает юная Дарла, и голос этот такой реальный, что Лизи буквально ощущает запах пудры «Коти», которой Дарле разрешали пользоваться (из-за её прыщей), и слышит, как лопается пузырь её жевательной резинки. И это ещё не всё. Она спускалась к пруду и забросила сеть, которая вернулась с приличной добычей. — У него съехала крыша, Лизи, он чокнулся, шарики зашли за ролики, он катит на резиновом велосипеде, и единственное, чем ты можешь ему помочь, — вызвать людей в белых халатах, как только телефон заработает вновь», Лизи слышит наполненный абсолютным подростковым презрением смех Дарлы в глубине своей головы, когда смотрит на своего мужа, сидящего в кресле-качалке с широко раскрытыми глазами. «Помочь ему! — фыркает Дарла. — ПОМОЧЬ ему? Размечталась».
И тем не менее Лизи думает, что может помочь. Лизи думает, что есть способ.
Беда в том, что такая помощь, возможно, опасна, и не факт, что принесёт желаемый результат. Она достаточно честна перед собой, чтобы признать, что сама создала некоторые проблемы. Отгораживалась от определённых воспоминаний, в частности, от их удивительного выхода из-под конфетного дерева, прятала те факты, с которыми не могла сжиться (например, правду о Поле, святом брате), за занавесом в своём сознании. Туда же попал некий звук (пыхтение, святой Боже, это низкое, мерзкое хрюканье) и кое-что из увиденного ею (кресты на кладбище кресты в кровавом свете). Она иногда задаётся вопросом, а может, у каждого в голове есть такой же занавес, за которым находится «не думать об этом» зона. Должно быть, есть. Удобная штука. Определённо спасает от бессонных ночей. Таких воспоминаний хватает: то, другое, третье. Так или иначе, они образуют целый лабиринт. «О маинькая Ли-изи, как ты меня сабавляешь, mein gott»… и что скажут дети?
— Не ходи туда, — бормочет Лизи, но думает, что пойдёт. Думает, если у неё и есть шанс спасти Скотта, привести его назад, она должна туда пойти… где бы это ни было.
Ох, но это же совсем близко. В том-то и весь ужас.
— Ты знаешь, не так ли? — говорит она, начиная плакать, но спрашивает она не Скотта, Скотт ушёл туда, куда уходят тупаки. Однажды, под конфетным деревом, где они сидели, защищённые от окружающего мира этим необычным октябрьским снегопадом, он охарактеризовал своё писательство видом безумия. Она запротестовала (она, практичная Лизи, для которой всё было по-прежнему), и тогда он сказал: «Ты не понимаешь той части, что связана с уходом. Для тебя это счастье, маленькая Лизи, и я надеюсь, что всё так и останется».
Но сегодня, когда ревёт ветер, прилетевший от Йеллоунайфа, и небо расцвечено безумными цветами, её везение обрывается.
Лёжа на спине в кабинете умершего мужа, прижимая окровавленную «усладу» к груди, Лизи изрекла: «Я села рядом с ним и вытащила его руку из-под афгана, чтобы держать её. — Шумно сглотнула. В горле что-то щёлкнуло. Она хотела выпить воды, но ещё не знала, сможет ли устоять на ногах, пока не знала. — Его рука была тёплой, а вот пол…».
Пол холодный, и это чувствуется сквозь фланелевую ночную рубашку, фланелевые пижамные штаны и шёлковые трусики под ними. Эта комната, как и всё остальные наверху, обогревается воздуховодами, выпускные отверстия которых расположены на уровне плинтусов, она может ощутить тепло свободной рукой, той, что не держит руку Скотта, но радости в этом мало. Котёл-обогреватель работает без устали, горячий воздух идёт наверх, через выпускные отверстия поступает в комнаты, в каких-то шести дюймах от них тепло ещё есть, потом… пуф! Ушло. Как полоски на столбе у парикмахерской. Как поднимающийся сигаретный дым. Как мужья, иногда.
Не обращай внимания на холодный пол. Не обращай внимания на зад, даже если он посинеет. Если ты можешь что-то для него сделать, делай.
Но что это что-то? С чего ей нужно начать?
Ответ приходит со следующим порывом ветра.
Начни с лечения чаем.
— Он-никогда-не-говорил-об-этом-потому-что-я-никогда-не-спрашивала. — Фраза вылетает из неё так быстро, что сливается в одно длинное экзотическое слово.
Если так, это экзотическое одно слово — ложь. Он ответил на её вопрос о лечении чаем в ту ночь в отеле «Оленьи рога». В постели, после любви. Она задала ему два или три вопроса, но один, который имел значение, ключевой вопрос, был первым. И вроде бы простым. Он мог ответить односложно, «да» или «нет», но когда Скотт Лэндон отвечал на заданный вопрос «да» или «нет»? И, как выяснилось, вопрос этот оказался пробкой, выбитой из бутылки. Почему? Потому что он вернул их к Полу. И история Пола главным образом была историей его смерти. А смерть Пола привела к…
— Нет, пожалуйста, — шепчет она и понимает, что слишком уж сильно сжимает его руку. Скотт, само собой, не протестует. Как и принято в роду Лэндонов, он ушёл, стал тупаком. Звучит забавно, почти как шутка из юмористической передачи «Хи-хи, ха-ха».
«Эй, Бак, а где Рой?»
«Ну, я тебе скажу, Минни, Рой ушёл в тупаки!» (Зрители покатываются со смеху.).
Но Лизи не смеётся, и ей не нужны внутренние голоса, чтобы объяснить, что Скотт ушёл в страну тупаков. И если она хочет вернуть его, сначала ей самой нужно последовать за ним туда.
— Господи, нет, — стонет она, потому что в глубине сознания уже понимает, что означает принятие такого решения. — Господи, Господи, неужели я должна?
Бог не отвечает. Да и не нуждается она в Его ответе. Она знает, что должна сделать. По крайней мере с чего ей нужно начать: она должна вспомнить их вторую ночь в отеле «Оленьи рога», после любви. Они уже дремали, готовясь погрузиться в сон, и она подумала: «Хуже от этого не будет, ты хочешь спросить его о святом старшем брате, не о старом дьяволе-отце. Не теряй времени и спрашивай». Вот она и спросила. Сидя на полу, держа его руку (начинающую холодеть) в своей, под завывание ветра и под раскрашенным в безумные цвета небом, Лизи заглядывает за занавес, который повесила, чтобы скрыть за ним самые худшие, самые необъяснимые воспоминания, и видит себя, спрашивающую его насчёт лечения чаем.