— Ладно, — сказал я, когда рисунки были готовы. Джека я нарисовал синим карандашом, Уайрмана — ярко-оранжевым. До идеала в обоих случаях было далеко, но, думаю, главное я на бумагу перенёс. — Остаётся только одно.
— Эдгар! — простонал Уайрман.
— Рисовать больше ничего не нужно. — Я захлопнул альбом с двумя рисунками. — Просто улыбнись художнику, Уайрман. Но прежде чем улыбаться, подумай о чём-то действительно очень радостном для тебя.
— Ты серьёзно?
— Более чем.
Он нахмурился, потом морщины на лбу разгладились. Он улыбнулся. И, как всегда, улыбка осветила его лицо, превратила в другого человека.
Я повернулся к Джеку:
— Теперь ты.
И поскольку я чувствовал, что именно его улыбку мне следует хорошенько запомнить, то и всматривался более внимательно, когда он выполнил мою просьбу.
Внедорожника у нас не было, но нам представлялось, что «мерседес» Элизабет — достойная замена: прочностью и надёжностью он не уступал танку. До «Эль Паласио» мы доехали на автомобиле Джека и припарковались во дворе. Мы с Джеком перенесли припасы в «SEL 500». Уайрману поручили красную корзинку для пикника.
— Раз уж мы здесь, надо взять кое-что ещё, если есть такая возможность, — сказал я. — Средство от насекомых и хороший, мощный фонарь. Такой найдётся?
Уайрман кивнул.
— На восемь батареек. Лежит в сарае для садовых инструментов. Светит далеко и ярко.
— Отлично. И, Уайрман?
Он опять одарил меня взглядом «ну что ещё» (когда раздражение проявляется главным образом во вскинутых бровях), но ничего не сказал.
— Гарпунный пистолет? Вот тут он даже просиял.
— Si, senor. Para fijaciono. [176]
Он ушёл за пистолетом, а я привалился к «мерседесу», глядя на теннисный корт. Калитку в дальнем конце оставили открытой. Возле сетки на одной ноге стояла наполовину приручённая Элизабет цапля, смотрела на меня обвиняющими синими глазами.
— Эдгар? — Джек коснулся моего локтя. — Всё хорошо? Мне как раз было нехорошо, и я знал, что будет нехорошо ещё очень долго. Но…
«Я могу это сделать, — подумал я. — Я могу это сделать. Она не победит».
— Отлично.
— Мне не нравится, что вы так побледнели. Выглядите, как в тот день, когда приехали сюда, — на последних словах голос Джека задрожал.
— Я в порядке, — ответил я и на мгновение сзади обхватил шею Джека ладонью. Потом понял, что это первый и единственный раз, если не считать рукопожатий, когда я прикасался к нему.
Вернулся Уайрман, обеими руками держа за ручки корзинку для пикника. С тремя бейсболками с длинными козырьками на голове. Гарпунный пистолет Джона Истлейкаон зажал под мышкой.
— Фонарь в корзинке, — доложил Уайрман. — Вместе со спреем от насекомых и тремя парами садовых рукавиц, которые я нашёл в сарае.
— Великолепно! — похвалил его я.
— Si. Но уже четверть первого, Эдгар. Если мы собираемся ехать туда, давай поедем.
Я вновь глянул на цаплю на теннисном корте. Она по-прежнему стояла возле сетки, застывшая, как стрелка сломанных часов, и смотрела на меня без всякой жалости. Удивляться не следовало: мир, в котором мы живём, по большей части не знает жалости.
— Да, — откликнулся я. — Поехали.
После несчастного случая память ко мне вернулась. Не столь идеальная, как прежде, и нынче я иногда путаюсь с именами и последовательностью событий, но каждый момент нашей экспедиции к дому на южной оконечности Дьюма-Ки запечатлён в моей памяти ясно и чётко, как первый фильм, который потряс меня, или первое полотно, от которого перехватило дыхание («Гроза» Томаса Харта Бентона [177] ). И однако, поначалу я ощущал полную отстранённость от всего этого, вёл себя, как слегка пресытившийся ценитель живописи, разглядывающий экспозицию второсортного музея. И лишь после того, как Джек нашёл куклу под ступенькой лестницы, ведущей в никуда, до меня дошло, что я — часть этой картины, а не просто зритель. И что никому из нас не жить, если мы не сможем остановить Персе. Я знал, что она сильна. Если она могла дотянуться до Омахи и Миннеаполиса, чтобы получить желаемое, а потом до Провиденса, чтобы удержать своё, разумеется, силы ей хватало. И всё-таки я её недооценивал. До того момента, как мы попали в дом на южной оконечности Дьюма-Ки, я не осознавал, насколько сильна Персе.
Я хотел, чтобы Джек сел за руль, а Уайрман — на заднее сиденье. Когда Уайрман спросил почему, я ответил, что на то есть причины и скоро они проявят себя.
— А если не проявят, — добавил я, — то меня это порадует больше всех.
Джек задним ходом выкатил «мерседес» на дорогу и повернул на юг. Скорее из любопытства, чем руководствуясь чем-то ещё, я включил радиоприёмник и услышал Билли Рэя Сайруса, [178] ревущего о своём разбитом сердце. Джек застонал и протянул руку, возможно, чтобы найти «Кость». Но до того как он успел сменить настройку, голос Билли Рэя поглотил оглушающий треск атмосферных помех.
— Господи, выключи немедленно! — взвыл Уайрман.
Я уменьшил звук, однако треск не стих, пожалуй, даже усилился. Я почувствовал, как завибрировали пломбы в моих зубах, и выключил приёмник — прежде, чем начали кровоточить барабанные перепонки.
— Что это было? — спросил Джек. Автомобиль он остановил. Глаза округлились.
— Считай, что причина — в загрязнении окружающей среды, — ответил я. — Почему бы и нет? Последствия экспериментов, которые проводили здесь военные лётчики шестьдесят лет тому назад.
— Очень забавно, — донеслось с заднего сиденья. Джек смотрел на радиоприёмник.
— Я хочу попробовать ещё раз.
— Имеешь право. — Я пожал плечами и закрыл рукой левое ухо.
Джек включил радиоприёмник. Статические помехи с рёвом вырвались из всех четырёх динамиков «мерседеса», на этот раз громкостью не уступая реактивному двигателю истребителя. Даже с заткнутым ухом треск грозил разорвать голову. Мне показалось, что на заднем сиденье вскрикнул Уайрман, но ручаться за это я не мог.