Я взял с подноса ещё один кусочек пирожного. Она тут же открыла рот… но я замялся.

— Что лежит в красной корзине для пикника, Элизабет? Той, что на чердаке?

Она вроде бы задумалась. Попыталась вспомнить.

— Старые трубки для ныряния. — Она пожала плечами, помолчала. — Старые трубки для ныряния, которые нужны Ади. Стрелять! — И расхохоталась. Хрипло, как ведьма. Я докормил её — один за другим отправил в рот все кусочки пирожного — и больше вопросов не задавал.

xiv

Вернулся Уайрман с диктофоном. Протянул его мне.

— Не хочется просить тебя надиктовывать контракт на плёнку, но другого выхода нет. К счастью, там всего пара страниц. Мне бы хотелось получить его во второй половине дня, если это возможно.

— Возможно. И если мои картины действительно будут продаваться, ты получишь комиссию, друг мой. Пятнадцать процентов. И за юридическую помощь, и за поддержку таланта.

Он снова сел в шезлонг, смеясь и постанывая одновременно.

— Господи! Стоило мне подумать, что ниже мне уже не пасть, как я становлюсь грёбаным агентом таланта! Извините, что выражаюсь при вас, мисс Истлейк.

Она и не заметила, продолжала строго смотреть на Залив, где (далеко-далеко, на пределе видимости) танкер шёл на север к Тампе. Он тут же меня очаровал. Так уж на меня действовали суда в Заливе.

Потом я заставил себя повернуться к Уайрману.

— Всё это твоих рук дело, так что…

— Ты несёшь чушь!

— …поэтомуты должен встать со мной плечом к плечу и, как положено мужчине, взять свою долю.

— Я согласен на десять процентов, и, возможно, это очень много. Соглашайся, мучачо, а не то мы начнём обсуждать восемь.

— Хорошо. Пусть будет десять. — Я протянул руку, и мы закрепили договорённость рукопожатием над усыпанным крошками подносом Элизабет. Диктофон я убрал в карман.

— И дай мне знать, если почувствуешь изменения в своём… — Я указал на его красный глаз. Уже не такой красный, как прежде.

— Разумеется. — Он поднял контракт. В крошках от пирожного Элизабет. Стряхнул их, отдал контракт мне, наклонился вперёд, зажав руки между колен, всмотрелся в меня поверх необъятной груди Элизабет.

— Если мне сделают рентген, что покажет снимок? Что пуля уменьшилась? Что она исчезла?

— Не знаю.

— Ты всё ещё работаешь над моим портретом?

— Да.

— Не останавливайся, мучачо. Пожалуйста, не останавливайся.

— Я и не собираюсь. Но не слишком уж надейся, хорошо?

— Постараюсь. — Тут его осенило, и, как ни странно, он высказал примерно те же опасения, что и Дарио: — Как, по-твоему, что случится, если молния ударит в «Розовую громаду», и вилла сгорит вместе с моим портретом? Как думаешь, что тогда будет со мной?

Я покачал головой. Не хотел об этом думать. У меня возникло желание спросить Уайрмана, можно ли мне подняться на чердак «Эль Паласио» и поискать одну корзину для пикника (она была КРАСНОЙ), но я решил этого не делать. В том, что она там, я не сомневался. Но не было уверенности, хочу ли я знать, что в ней находится. На Дьюма-Ки творилось что-то странное, и, похоже, я мог утверждать, что доброго и хорошего в этих странностях было мало. Мне не хотелось с ними связываться. Если их не ворошить, думал я, может, и они не почтут меня своим вниманием. Ради мира и покоя на острове я намеревайся отправить большую часть написанных картин на материк. Намеревался их продать — если бы нашлись люди, которые захотели купить мои картины. Окончательное расставание с ними не вызвало бы у меня никаких эмоций. Когда я работал над ними, их соединяла со мной невидимая пуповина, но после последнего мазка они значили для меня не больше мозольных полукружий, которые я иногда счищал пемзой с больших пальцев ног, чтобы ботинки не начинали жать в конце жаркого августовского дня на какой-нибудь стройплощадке.

Я предполагал оставить только цикл «Девочка и корабль», но не потому, что испытыват к этим полотнам особую любовь. Просто я еше не закончил этот цикл, вот картины и оставались моей живой плотью. Я мог бы показать их на выставке и продать позже, но пока собирался держать там, где они сейчас и находились — в «Розовой малышке».

xv

Когда я вернулся на виллу, никаких кораблей на горизонте уже не было, да и стремление рисовать на какое-то время пропало. Вот я и воспользовался диктофоном Уайрмана — «перенёс» типовой контракт на магнитную ленту. Адвокатом я не был, но за прошлую жизнь прочитал и подписал немало юридических документов и мог понять, что контракт достаточно простой.

Вечером я отнёс в «Эль Паласио» и контракт, и диктофон. Уайрман готовил ужин. Элизабет сидела в Китайской гостиной. Цапля с глазами-буравчиками (она неофициально стала домашней зверушкой) стояла на дорожке, с мрачной задумчивостью смотрела в окно. Закат наполнял комнату светом, но свет этот уже не был солнечным. В Фарфоровом городе царили разруха и запустение, статуэтки людей и животных лежали на боку, здания были сдвинуты к углам бамбукового стола, особняк с колоннами — перевёрнут. Элизабет сидела в кресле, по-прежнему напоминая капитана Блая и как бы спрашивая, отважусь ли я поставить всё на прежние места.

— Если я пытаюсь навести какое-то подобие порядка, — заговорил у меня за спиной Уайрман, и от неожиданности я чуть не подпрыгнул, — она всё сметает. Несколько статуэток сбросила на пол, и они разбились.

— Статуэтки ценные?

— Некоторые — да, но речь не о том. Когда она в здравом уме, то знает каждую. Знает и любит. А если она придёт в себя и спросит, где Бо-Пип [119] или Угольщик, и мне придётся ответить, что она их разбила, то потом она будет грустить весь день.

— Если она придёт в себя.

— Да. Именно.

— Пожалуй, пойду домой, Уайрман.

— Собираешься порисовать?

— Есть такое желание. — Я повернулся к хаосу на столе. — Уайрман?

— Вот он я, vato.

— Почему в таком состоянии она всё разваливает?

— Думаю… потому, что её мутит от упорядоченного.

Я начал поворачиваться, но он положил руку мне на плечо.

— Я бы предпочёл, чтобы ты сейчас на меня не смотрел. — По голосу чувствовалось, что он едва сдерживает слёзы. — Сейчас я не в форме. Шагай к парадной двери, а потом обойди дом по двору, если хочешь возвращаться по берегу. Ты это сделаешь?