— Вот так надо говорить с этими скотами, — процедил он сквозь зубы. — А вы, господин Фредерикс, варежку не разевайте, снимайте свои белые перчаточки и вперед, в следующий раз меня может не оказаться рядом… Пошли. Вы направо, я налево. Стреляйте во все, что движется, потом разберемся.
В этот миг я находился в странном состоянии. Я словно не был самим собой. Мне даже начало казаться, что происходящее всего лишь мне снится. А может, всему виной прилив адреналина?
Выхватив револьверы, я побежал вокруг чайханы, вглядываясь в густые темные тени. Неожиданно одна из них дернулась, ожила. Не думая, я вскинул револьвер. Бах! — в голову. Бах! — чуть ниже, туда, где сердце. Бах! — в живот.
В тенях кто-то заверещал. Я сделал несколько шагов вперед и замер от ужаса содеянного. На земле валялась молодая беременная турчанка и мальчишка лет семи. Турчанке пуля попала в лицо, разворотив плоть, превратив ее в мертвую кровавую маску. Мальчишка еще был жив, извивался на земле в агонии. Видно, пуля попала ему в живот, потому что земля вокруг него была вся черная от крови. Я машинально поднял второй револьвер и с одного выстрела добил несчастного. Потом я застыл, сам поражаясь собственному хладнокровию, пытаясь убедить себя, что это вовсе и не люди, а так, расходное быдло, смысл жизни которого не мешать таким, как я. Нет, в мыслях-то все было четко прописано, только в душе не складывалось. Ощущение у меня было, словно я совершил преступление, греховный поступок, на искупление которого мне придется потратить целую жизнь. И еще я все время думал: стал бы я стрелять, если бы разглядел, кто прячется в тени?
Сколько я так простоял, не знаю. Потом откуда-то появился еще один азер. Он бросился к телу, распростертому на земле, стал тормошить женщину, потом повернулся к мальчишке и, вскочив на ноги, бросился на меня с кулаками. В его глазах читалась такая ярость, казалось, он готов был разорвать меня голыми руками.
Я встретил его двумя выстрелами в лицо. Время для меня словно остановилось. Мне казалось, я видел, как первая пуля ударила ему в левый глаз, и тот буквально взорвался, разбрызгивая во все стороны глазную жидкость, кровь и дробленую кость. Башибузук замер в прыжке, а вторая пуля, ударив ему точно посреди лба, заставила запрокинуть голову и отшвырнула тело.
Гул выстрелов набатом стоял у меня в ушах.
До этого, на войне, я тоже убивал, но то были вооруженные враги, а тут беременная женщина и мальчишка. И плевать на то, что они азиаты. Нет, на подобное я не подписывался! Хотя… Я уже готов был рухнуть на землю рядом с убитыми и начать биться, рвать на себе волосы, требуя, чтобы время повернуло вспять, проклиная Гоцлар, Грищенкова и все золото мира. Но я ничего подобного не сделал. Вместо этого я все стоял и смотрел на тела у моих ног.
Грищенков вернул меня к реальности. Этот дьявол-искуситель появился из темноты. Мгновение он смотрел на убитых, потом подошел, похлопал меня по плечу.
— Хорошая работа, а я было уж засомневался, решил, что у вас кишка тонка… Ладно, плюньте. Пойдем, там помочь надо. Да не переживайте вы так. Вон генерал-адъютант Куропаткин во время штурма Самарканда приказал… — Грищенков говорил и говорил, а я его не слышал. Машинально шагая за ним назад к освещенной веранде чайханы, я все еще видел перед собой ту женщину, распростертую на песке. Я шел, а пальцы сами собой перезаряжали барабаны револьверов. Хоть я истратил всего четыре пули, барабан должен быть полон всегда. От этого зависела моя жизнь. На войне этому быстро учатся.
На веранде лежало пять или шесть мертвецов. Крошев и Гуггенхайм заносили трупы в дом, а Вельский, лихо орудуя тряпкой, подтирал лужи крови.
— Пошевеливайтесь, — встретил он нас. — Времени всего ничего.
И мы взялись за дело. Через несколько минут все трупы исчезли в недрах темного дома, а лужи крови были или затерты, или закрыты коврами.
— Что ж, будем считать, что маскарад удастся, — объявил Грищенков. — Тащите чайханщика.
Тут же Вельский и Крошев притащили тощего старого азиата. Тот был белым от страха, трясся как осенний лист.
— Послушай, почтеннейший, — обратился к нему Грищенков. — Перестань трястись, — Грищенков говорил на русском, однако старик его отлично понимал. — Сейчас сюда приедут люди, и ты должен их встретить как самых близких родственников. Они должны зайти в чайхану. Если ты предупредишь их вольно или невольно, то умрешь… С тобой будет все в порядке, если ты нас не выдашь, — пообещал Грищенков.
Я-то отлично знал, что с ним ничего в порядке не будет, что в любом случае он присоединится к мертвым, что лежат на песке за чайханой, но ничего не сказал.
Гуггенхайм притащил откуда-то ручной пулемет и установил его за проемом двери, ведущей в дом, так, чтобы его не было видно. Крошев вынес из глубин дома несколько полосатых халатов и тюбетеек. Один из халатов он протянул мне. Я поморщился от брезгливости, но все же натянул халат поверх френча, потом напялил тюбетейку. От нее воняло анашой, но куда было деваться. Гуггенхайм залег у пулемета. Я с Крошевым сел пить чай в самом темном углу чайной. Мы сидели так, чтобы от входа нас было толком не разглядеть: так, два путника пьют чай. Оружие мы положили так, чтобы с легкостью дотянуться до него. Вельский взялся проследить за чайханщиком, как он собирался делать это, я представить себе не мог. Куда делся сам Грищенков, я так и не понял, но в этот момент меня это особенно и не волновало. Я думал совершенно о другом: о трех трупах, распластавшихся на песке. Может быть, Грищенков был не прав, и не стоило их убивать? Может, вообще вся эта задумка с золотом — не нужная никому авантюра?
Но тогда разобраться в своих мыслях я так и не успел. Раздался стук копыт, и во двор чайханы влетело с десяток всадников с парой подвод. Двое, тут же выпрыгнув из седел, поднялись на веранду. У обоих в руках были револьверы. Один внимательным взглядом обвел веранду, а второй, повернувшись, крикнул оставшимся во дворе.
— Тут вроде чисто, тащите!
Первый же бросился к чайханщику.
Только когда он оказался рядом с хозяином, я смог хорошенько разглядеть его. Меня поразило то, что он был русским — здоровенный, рыжеволосый молодец, ощетинившийся усами, по цвету походившими на отливку из меди. Он был в поношенном пиджаке, лоснящемся на локтях, и некогда белом свитере. А может, и не белом, но светлого оттенка — в тусклом свете ламп я толком не рассмотрел. Его брюки были заправлены в высокие сапоги армейского фасона.
— Горячая вода, бинты есть?
Чайханщик только покачал головой, мол, «не понимаю я тебя». Тогда экспроприатор схватил старика за отворот халата и рывком поднял с коврика. В этот момент мне в голову пришла мысль о том, что, по своей сути, мы ничуть не лучше налетчиков. Мы тоже охотимся за золотом и тоже готовы ни перед чем не останавливаться, шагая через трупы все дальше и дальше. И если бы рыжеусый застрелил старика, я бы ничуть не удивился.
На пороге появились еще три бандита, они тащили четвертого, раненого. Уложив его у стены, двое склонились над ним, а третий, стянув кепку, словно собираясь просить милостыню, подошел к рыжему. Невыразительный, коренастый, с остро торчащей бородкой, плешивый, он походил скорее не на рабочего-революционера, а на дьячка захолустной часовенки.