Мы выиграли войну и отстояли свой берег. Но мы утратили так много, что, может статься, нас уже и нет. Уйдут старики, срубленные топором смерти. Рухнут , как тот кедр - цепляясь за прежнее, но не имея надежды устоять... Слезами выступит смола на мертвых комлях стволов - и пресечется память. Иссякнет связь людей и леса. Мы станем отличаться от бледных лишь оттенком заката на коже. Но разве это отличие, зримое и наглядное, хоть в чем-то существенно?
Мы выиграли войну - и стали её жертвой. Теперь я знаю это вполне точно. Нельзя изменить всех нынешних людей поселка и нельзя вернуться в прошлое. Но я совсем иного желал и к иному стремился! Я, нелепый и наивный, хотел вырастить на пепелище утраченного лишь одно-единственное живое деревце. Я верил, что так смогу обмануть безжалостное время. Увы, пришла моя зима, иссякли надежды. Я более не вижу способа принять знание бледных и остаться детьми леса. Но я стар, и сам тоже принадлежу прошлому. Нужны молодые корни, полные силы роста, способные дотянуться заново до сокровенных глубин памяти большого леса - и соединить их с нынешней жизнью... Найти способ. Ведь должен же существовать таковой! Потому что в каждом изменении содержатся и гибель, и зерно нового рождения...
Но, видимо, когда умер наш кедровник, духи отвернулись от нас. Я растил его живым деревом большого леса. А вождь, сколько мы ни спорили, все же пожелал видеть его - дровами для большого огня. И без жалости отправил к мертвому при жизни мерзавцу, именуемому наставником...
Я не смог вырастить его живым и самостоятельным.
Я напрасно ждал, что он хотя бы придет проститься.
Я ошибся, уповая на то, что лес скажет свое слово.
Так зачем мне стоять последним старым кедром на пепелище? Для кого беречь память? Я пережил то, что шесть моих учеников отреклись от мира, и Плачущая похоронила их души, отметив скорбь свою черной мертвой Слезой... Я надеялся и не сдавался. Но увидеть эту отметину непоправимого и невозвратного - в седьмой раз! - на ладони родного внука... Нет.
Последний раз я провожаю закат в долине ив. Завтра уйду домой. Пусть старые кедры верхних предгорий мертвы, а новая поросль еще слаба, но все же там, в истоках реки, больше жизни, чем здесь, в сердце леса...
Отсюда, со скального лба, долина особенно хороша. На закате смуглая кожа дальних скал кажется живой и теплой. Каменные ладони обнимают склон холма, в лучах низкого солнца - пронзительно и радостно зеленый... Поникшие ивы, деревья души самой Плачущей, гладят длинными тонкими пальцами побегов горячую бронзу живой воды. Она - утоление, и всякий истиный махиг знает, как принять лекарство, избрав нужное его больной душе.
Испей - и наполни душу...
Умойся - и попроси о прощении.
Коснись - и обрети силу жить вопреки утратам и боли.
Просто смотри, впитывай вечер, слушай голос воды - и не познаешь отчаяния одиночества и утраты надежд...
У меня за спиной, на плечах моих - свод заката. Теплота его жидкого золота течет по коже, сияет в волосах и рисует у ног черную ночь тени. Лучшее золото мира. Небесное. Посвященное духам леса. Чистое, - не оскверненное позором взвешивания и оценки. Без счета и меры вечер высыпает его в очаг ночи. А та, пользуясь силой тайны и покровом мрака, льет из золота души и вкладывает их по своему усмотрению... Кому большую и горячую, а кому и осколок, окалину... Разве угадаешь заранее? Нам, людям, и не надо гадать. Мы вольны черпать золото из каждого вечера. Если не прельстимся чем-то меньшим, годным для взвешивания и измерения.
Скоро золото стечет и впитается в кромку горизонта. И я уйду на север, к горам. Потому я не пью воды жизни, не умываюсь ею и даже не касаюсь поверхности. Только смотрю. Мне требуется помощь в преодолении грядущего одиночества.
- Дед!
Ичивари с беспокойством оглядел долину, совсем тихую, достаточно маленькую, чтобы он, сын леса, мог уверенно заметить след присутствия человека, если бы тут кто-то был... Тем более, прятаться деду не от кого. Он бы и не стал. Соблюдая обычаи, дед расположился бы на ночлег на склоне, в нижнем течении ручья, до сумерек развел небольшой костерок, посидел на берегу, бережно касаясь закатного золота священной воды кончиками пальцев... Отсутствие деда настораживало и даже пугало. Мавиви вздохнула, похлопала коня по шее. И хмыкнула. Надо думать, приготовила новую насмешку. Беззлобную, но слегка обидную.
Сын вождя решительно поправил ножны. Снова огляделся - и заколебался, почти готовый проявить тяжелейшее неуважение к традициям. В конце концов, новая мавиви именует их предрассудками. И согласиться с ней особенно удобно теперь, когда страх тонкими коготками пробует спину. Цел ли дед? Он ведь должен быть здесь! Обязательно! Сейчас сезон золотых закатов. В долине на закате нельзя шуметь, но и не шуметь, получается, никак нельзя... Ичивари сложил ладони рупором и позвал в полный голос.
- Дед, я точно знаю, что ты здесь!
'Здесь?' - вздрогнуло разбуженное эхо.
'Здесь...' - засомневалось оно, прыгая по остывающей в сумерках бронзе камней.
'Здесь!' - обнадежило эхо, возвращаясь и дробясь отдельными звуками...
- Знаешь, я полагаю, Плачущая не имела в виду необходимость сохранения твоей жизни, роняя живую Слезу. Просто ты и её терпение истерзал, ты же невыносим, - мавиви взялась за свое, упрекнула и уязвила. - Ты кого угодно до слез доведешь... Здесь нельзя шуметь!
- Я борюсь с суевериями, - возмутился Ичивари. - Сама же сказала, что все сплошь - суеверия.
- Я так не говорила, - насторожилась мавиви. - То есть я говорила, но не так. Ты пытаешься меня запутать?
- Кажется, уже запутал, - понадеялся Ичивари. И огорченно развел руками. - Дед пропал! Неужели я оплошал и тут, неверно выбрал путь? Как теперь искать его? Он в лесу невидимка.
- А ты попроси меня, вежливо, - прищурилась мавиви. - Поищу, но с тебя стребую обещание испечь рыбу. Давай, проси скорее, пока он сам не нашелся.
Девушка обернулась, глаза блеснули в поздних лучах заката каким-то шальным азартом. Ичивари вздохнул и совсем собрался просить и обещать... а потом сообразил, что именно ему сказано. И рассмеялся. Дед вовсе не пропал, такое облегчение! Дед сидел и наполнял душу красками заката. Значит, вот-вот явится из сумерек, беззвучнее духа и свирепее роя пчел. Дед никому не прощает нарушения тишины священной долины. Опять же - сама мавиви полагает эту традицию отнюдь не суеверием...
Дед действительно явился из теней внезапно, шагнул из наполняющей долину ночи на последний островок заката у опушки. Но, странное дело, при этом ничуть не был сердит.
- Чар, малыш, - голос деда как-то подозрительно дрогнул. - Ты все же пришел сюда... Видимо, священный конь и впрямь умеет выбирать верные тропы.
Закат высветил лицо деда, пряча морщины и делая моложе. Да и улыбка - такая редкая в последние встречи, такая теплая и искренняя - тоже стирала годовые кольца возраста... Пожилой махиг перевел взгляд на спутницу внука, которую видел лишь силуэтом на сиянии остывающего заката, пока еще ярком, бьющем в глаза багрянцем. Ичивари вздохнул и приготовился объяснять и рассказывать, убеждать и пояснять... Но лицо деда было таким странным, глаза блестели подозрительно ярко, а тишина висела хрупкая, настороженная и непонятная. Нарушить её Ичивари не решился. Он знал деда и видел: не время. Старый только что впитал закат и теперь еще полон истинным золотом леса, как сам он называет это состояние единения с зеленым миром. Редкое, восхитительное ощущение ясности и полноты вимти. Для которого в языке людей моря нет нужных слов... разве - вдохновение? Хотя и оно не вполне точное. Сам Ичивари лишь однажды ощущал нечто подобное. Как раз в этой долине, сидя на высокой плоской скале рядом с дедом. Давно, тогда ствол жизни едва опоясало восьмое годовое кольцо.