Во дворе обнаруживается сад, в нем маленькая беседка, в глубине сада — сторожка, видимо, обитаемая: ветер порывами доносит запах сжигаемых березовых поленьев; рядом с домом — останки цветника. На крыльце пыхтит углем самовар, которым, очевидно, и занимается сторож.
Сторож кивает на дверь дома и снова берется за сапог.
Глебуардусу всё это не нравится. Всё вызывает какое-то весьма определенное ощущение. Но не вспоминается, с чем именно, с каким событием оно связано.
Что ж, Глебуардус входит. Полутемная прихожая, керосиновая лампа на низком столике, каких обычно в прихожих не держат, разве что в вестибюле какой-нибудь канцелярии. Дюк снимает плащ и вешает на вешалку. Никаких иных предметов на вешалке не обнаруживается — ни шляпы, ни пальто. «Вероятно, я первый. Но странно, сами хозяева где раздеваются?»
Открывает дверь и попадает в коридор, освещенный двумя газовыми рожками. И сталкивается с женщиной средних лет. Она кивает, вполне безучастно, будто не званый гость перед ней, а давно примелькавшийся знакомый, и, разминувшись с дюком, скрывается в прихожей. Оттуда осведомляется у сторожа, готов ли самовар.
Дюк, не зная куда проходить, в какую дверь, слушает, что она говорит. Странная интонация, слишком слащаво.
Хозяйка возвращается в коридор и, предупреждая реплику дюка, всё так же слащаво растягивая гласные, произносит:
— Ваше сиятельство, проходите по коридору, там у нас лестница, вы поднимайтесь, там у нас наверху зала. А я должна заниматься своими делами.
Маршевая лестница на второй этаж ведет прямо в залу. Дверей нет, и сидящий в зале видит сперва макушку поднимающегося, затем плечи и так далее.
В зале трое. Они восседают за круглым обеденным столом, видимо, только что отобедали и ожидают чаю. При виде дюка один из них, человек с кротким выражением лица, одушевленно произносит:
— Ба! Вот и наш сокол прилетел.
И снова делает кроткое лицо.
— Вы как раз к чаю подоспели, князь, — добавляет другой, человек с черной внушительной бородой. И представляется: — Профессор философии и натуральной психологии местного столичного университета Генрих Гектор.
— Да вы присаживайтесь, — продолжает кроткий. — Что ж, представлюсь и я, в свой черед. Мелкий чиновник, подвизаюсь в департаменте водных сообщений, интендант портовых складов Учитель Варлаам, имею честь быть хозяином этого дома.
И улыбается мило. В улыбке какая-то насмешливость.
Третий гость пока молчит, и его представляет хозяин:
— Купец Гербовой гильдии Флорентин Кормящий.
— Да-с, — отзывается Кормящий, — поставляем провиант доблестной русской армии. А кроме того, особо деликатесные продукты для императорского дома.
«Хороши заговорщики, оставили без обеда. Но по крайней мере, чаю?»
— Извольте, князь, сейчас будем чаевать, — радушествует кроткий хозяин, — поговорим о том о сем, пофилософствуем. Да я вам и деток собственных покажу. Сейчас позову.
Хозяин поднимает с бюро колокольчик и троекратно звякает.
Невероятно скоро на лестнице раздается топот ног, и в залу вбегают два мальчика, лет десяти— двенадцати, в аккуратных матросских костюмчиках. Они подбегают к папочке и даже лезут обнимать его.
— Ну будет, — кроткий отец ставит их рядом и, повернув к дюку, сообщает: — Это Бутуз Смышленый, а вот это у нас очень серьезный молодой человек — Угрюмый Пьер. Так, Пьер? Ты у нас угрюмый-преугрюмый?
Пьер громко прыскает в ладошку. Вслед за ним прыскает и Бутуз.
— Ну ступайте, дети. Играйте. Уроки сделали?
Оба мальчугана согласно кивают и поспешно удаляются. Как видно, для них аудиенция этим исчерпывается. Хозяин провожает их довольным взглядом и вновь улыбается.
— Что же самовар?
И звякает два раза. Очень быстро на лестнице появляется уже знакомая дюку женщина. В руках держит самовар. К слову сказать, всё прочее необходимое для настоящего чаепития уже на столе.
— Знакомьтесь и с моей супругою, князь. Анна.
Анна даже не взглянула при этом на дюка, а ведь дюк уже было привстал. Она бережно водружает самовар и, не глядя на собравшихся, уходит.
Заметив движение гостя, хозяин благодушно поясняет:
— Видите ли, мы живем несколько замкнуто, оттого на ней сказывается недостаток общения, увы.
Итак, принялись за чай: профессор Генрих Гектор аккуратно подкладывает под бороду салфетку — движения точные, законченные и ничего лишнего; Флорентин Кормящий в лучших традициях русского купечества, кладет в рот сахарный кусок, шумно хлебает из блюдца; а хозяин ждет, когда в его чашке остынет, и откровенно скучает.
Совершенно неожиданно Кормящий отрывается от блюдца, столь же неожиданно отрыгивает и, отирая платком пот с лица, произносит:
— Жара… Скажите, князь, а верите ли вы в бога?
Дюк, который чая покуда не касался, поворачивается к Флорентину и спокойно на того смотрит.
Флорентин же улыбается широко и откровенно сообщает:
— А я вот, знаете ли, совершенно не верю. Дело, оборот — это да, это я понимаю. А все эти небесные кудеса… — Купец мощно втягивает с блюдца чай.
— Вы забыли семью! — кротко вставляет хозяин.
— Это главное! Семья — основа всякого предприятия, — быстро поправляется купец, будто сам только собирался ввернуть, да вот шустрый хозяин опередил: мелкий чиновник юрок и, как правило, языкаст.
Вставляет свое слово и профессор философии, а также натуральной психологии:
— Бог есть сублимация стремления людей жить бесконечно долго безо всяких хлопот.
Разговор никак не складывался в желательном для дюка направлении. Речь-то, по мысли Глебуардуса, должна была вестись об организации; господам за столом, по крайней мере, следовало обозначить свою степень причастности к оной. Но, видимо, у них имелись иные соображения на этот счет. Более того, помимо самой беседы, помимо всех произносимых слов, в комнате происходило что-то еще.
Дюк понял, что с самого начала чаепития он ощущает флюиды, если это так можно назвать, исходящие не то от лиц этих, не то срывающиеся вместе со словами с языков. И действительно, флюиды эти уже физически ощутимо буравят мозг, уже мучение в груди, теснота и жжение. И началось это, когда купец блюдце отставил.
— Господа, на этот счет вы, само собою, заблуждаетесь, — произносит Глебуардус. — Предлагаю оставить эту тему. К делу, господа.
— К делу, так к делу, — говорит хозяин и надолго замолкает. Все трое молчат, и никакого дела. Пьют чай. Через несколько минут, опростав очередное блюдце, Флорентин вновь сообщает:
— А вот вам явная чушь в Священном Писании. Ацтекские перья так и торчат оттуда. Второзаконие, пожалуйте-с. Деспот, навроде ацтекского Тескатлипока, навязывает под угрозой всеистребления законы. И какие! Жесточайшие. Чуть что — смерть, вывести из города и забросать камнями. Все прочие народы подлежат истреблению, оставляются только женщины и дети.