«Высокоученый купец, однако. По совести говоря, этим троим следует немедленно свернуть шеи, на месте».
Моментально, словно в ответ на мысль дюка, трое наносят удар.
В электрической люстре гаснут лампы, наверное, упало напряжение на станции. В полумраке, в подсвечнике, стоящем на бюро, вспыхивают с треском, словно фосфорные спички, свечи. В их свете дюк замечает, что на столе уже нет самовара и чайного прибора. Лежит большая, тяжелая книга в серебряном окладе. И открыта она на книге Второзакония. Текст отпечатан алой краской, глубокого карминного оттенка. Нет, это не Второзаконие, написано — «Второзаклятие».
Дюк понимает — читать это нельзя. И закрывает глаза. Медленно считает до десяти, открывает. Вновь электрический свет и мирное чаепитие.
— Свобода — суть потенция индивида совершать действия по собственному предусмотрению, — веско заявляет Генрих Гектор. В веских движениях бороды — профессор дожевывает остатки пряника, — угадывается немалое удовлетворение от ладно скроенной фразы.
— Вы, дюк, надо полагать, как всякий образованный человек, считаете себя свободным человеком? — полуспрашивает-полуутверждает Учитель Варлаам.
Купец Кормящий с интересом взирает на дюка, мол, что, добрый человек, по купцу товар?
— Пустое говорите, — Глебуардус понимает, что разговор с этими господами исчерпан. Разве что и вправду свернуть им шеи, но сейчас дюку совершенно ясно, что дело не в этих шутах, а в чем-то совершенно постороннем. — Наипервейшая свобода, богом нам данная, — различать и выбирать добро и зло.
— А что есть добро, что есть зло, князь? — тихо спрашивает Учитель Варлаам и весьма подкупающе глядит в глаза.
Видимо, профессор совершенно согласен со скепсисом Учителя и потому продолжает свое:
— Между тем нам, людям, предоставлена возможность достигать желаемого. Для этого достаточно здравого размышления и неотступности воли в дальнейшем. Поверьте, так называемые чудеса совершаются именно при таком подходе. Да и не мне вам объяснять, — Генрих Гектор намекает на всем известные события Морской войны. — Да вот хотя бы: вы, крещенный в православии русский дворянин, являетесь епископом англиканской церкви и одновременно утвержденным папской буллой кандидатом в будущие святые, остается только помереть.
— Вы, князь, вполне в состоянии претендовать на англиканский престол — царствующая династия там нынче не в почете, а о вас баллады слагают, и вы глава древнекельтского рода. Стало быть — хоть сейчас на царство, — улыбается Учитель Варлаам.
Здесь рассказчикам следует дать необходимые пояснения относительно родословной наследного дюка Глебуардуса Авторитетнейшего. Дело в том, что дворянские роды кельтов, населявших некогда всю Европу, делятся ныне на древние и новые. Новые дворянские роды, к одному из которых, к слову сказать, принадлежит и Кэннон Загорски, проживают повсюду, во всей Европе. Древние же сохранились только в Англикании, да в последнее столетие некоторые из них осели в России, перебравшись сюда в поисках настоящего ратного дела. Именно в это столетие набравшая немалую силу Россия стала осуществлять свои экспедиционные походы по всей Азии. Англикания же, еще в прошлом столетии определившаяся со своими колониями, пребывала вплоть до Морской войны в полнейшем самодовольстве и спокойствии.
В отличии от новых, древние кельтские роды считаются царскими. В принципе, глава древнего рода может основать царскую династию, а также сочетаться неморганатическим браком с отпрысками королевских— царских домов.
Поэтому в древних кельтских родах законы наследования ничем не отличаются от самых жестких правил царских домов. Становясь главой рода, наследник принимает вместо прошлого своего имени новое, совпадающее с геральдическим названием рода. Поэтому «Глебуардус» — это и имя нашего дюка, и имя рода, и титул главы рода. Прозвище же «Авторитетнейший» он получил за свои подвиги в Морской войне, о которых мы расскажем несколько позже.
— Заметьте, князь, того, чего вы достигли исключительно благодаря стечению обстоятельств и врожденной решительности характера, точно так же любой иной мог бы достичь. Для этого он должен был предусмотреть заранее все обстоятельства, вывести возможные варианты и быть готовым соответствовать логике событий, — продолжает профессор.
— В известных пределах, отпущенных нам природой, мы можем сотворить всякое необходимое нам дело, — говорит Учитель Варлаам. — Это, князь, и есть свобода. Осмотритесь открытыми глазами — вы можете всё, всё, что делают другие люди, даже то, что никто не делал, кроме хотя бы одного человека, — всё, всё это вы можете. Впрочем, как и любой иной.
Дюк холодно усмехается:
— Положим, у меня нет таланта писать стихи, да вот писать хочется. Свобода, о которой вы ведете речь, есть произвол и ничего более. Человеческая самонадеянность в минутном упоении собою может предаваться подобным фантазиям. Но на деле люди поступают иначе. Если ты вор в душе, то воруешь. И никак не стать тебе благодетелем и бессребреником, сколь бы не тщился. Выдавать себя за такового — да, возможно, что опять же — иллюзорность, подмена настоящего, жизни.
— Чаю услышать от вас, князь, — гудит купец Кормящий, — что же это такое — свобода, с чем кушают сей сочный фрукт садов эдемских?
— Да и есть ли она, если встать на вашу точку зрения? — лекторским артистическим тоном вопрошает Генрих Гектор.
— Полагаю, господа, для вас ее-то и нет, потому и не знаете, что она такое. Оттого не всякий человек может сочинить прекрасный стих, что талант богом дается не всякому. Вот талант — это и есть свобода. И у каждого она своя, единственная.
Откровенная скука проступила на лицах троих.
— М-м, князь, способности, знаете ли, это всё физиология, — замечает Генрих Гектор. — Здесь следует говорить скорее об обмене веществ в организме. Взять тех же умалишенных. Пока он в своем уме — полнейшая заурядность. Но случилось семейное горе, он сходит с ума. И пожалуйте, талант готов. А вы говорите — от бога. Обмен веществ, вот что такими вещами руководит. Наука пока здесь всего не изучила, но это пока. Наука не стоит на месте, и придет время, когда таланты станут изготовлять на заказ, как дорогие штучные брегеты.
— Очень и весьма здравая идея, — подхватывает мысль Кормящий. — Это ж возникнет, как пить дать, новая гильдия: будут таланты поставлять под заказ. Прибыльное дело получится, вы уж поверьте моему опыту, князь. Покупатель весьма тяготится своей серостью и всячески завидует таланту. А здесь такие дела! Очень прибыльно будет, очень.
— Вы, само собою, всё вывернули, — дюк обращается к профессору философии и натуральной психологии: — Между тем я вижу, профессор, вы на самом деле науку ни в грош не ставите.
Тот делает значительное лицо, мол, я серьезный человек, столь странных шуток не приемлю.
— Свобода — великий дар, даваемый Господом, — прорывает дюка. — Это дар каждому и навечно. Но здесь, на грешной земле, она не дается ни добрым, ни злым. Злым церковь мешает, людская молва помехой, уголовное уложение, и всевозможные происки таких же разбойников. Добрые же достигнут свободы в Царстве Небесном, и та свобода будет им родиной, где душа отдыхает и творит. Впрочем, такие тонкие вещи я передать не умею.