— Да, сэр, — ответил я, — сейчас, сэр!
Я открыл дверь настежь. Высокий тощий человек стоял, ссутулившись, на ступенях крыльца. Его голову обволакивало облако сладко пахнущего табака, лениво струящегося из пенковой трубки. Утреннее солнце бросало блики на его очки. В сочетании с безупречным овалом лица и кустистыми усами он всем своим видом очень напоминал сову.
— А, Уилл Генри! Прекрасно, прекрасно! — воскликнул констебль Морган ласково, переступая через порог, за который его не приглашали. — Где Доктор Уортроп? Мне надо с ним поговорить.
Неожиданное появление городской полиции, казалось, нимало не встревожило Доктора.
— Что случилось, Роберт? — спросил он ровным голосом. Его абсолютное спокойствие было контрапунктом очевидно взволнованному и тревожному возбуждению констебля.
— Омерзительное, отвратительное происшествие! — воскликнул констебль; слюна повисла у него на кончике усов. — Иначе не скажешь! Ужас! Я не сталкивался ни с чем подобным за все годы моей службы!
— Но, похоже, вы полагаете, что я могу помочь.
Констебль кивнул, дернув головой.
— Произошло кое-что из ряда вон выходящее, — выдохнул он. — Вы должны это увидеть немедленно.
Несколько минут спустя экипаж констебля уже летел на полных парах по булыжной мостовой Нового Иерусалима. Доктор и констебль повысили голоса, чтобы перекричать скрип колес, стук подков и свист ветра, врывающегося в открытые окна.
Констебль был весь на взводе; Доктор оставался бесстрастен.
Вопросы сыпались один за другим, ритмично барабаня по мозгам.
Доктор:
— Когда доложили о преступлении?
Констебль:
— Утром, на рассвете.
— Свидетели?
— Да. Один свидетель — единственный выживший. Пока я не увидел место преступления собственными глазами, я думал, что он не только свидетель, но, возможно, и преступник. Его рассказ так нелеп, что явно не может быть правдой.
— Вы арестовали его?
Констебль кивнул, нервно вытряхивая трубку. Сидя рядом с ним и прижатый к нему на повороте, я не мог не различить исходящий от его одежды запах — слишком узнаваемый в последнее время запах крови и смерти. Его не отбивал даже аромат табака.
— Мы до сих пор держим его под арестом, — сказал констебль, — ради его безопасности, Доктор Уортроп. Не по обвинению. Как только я увидел место преступления… Нет человека, способного совершить такое. И я подозреваю: то, что увидел свидетель, совершенно лишило его рассудка.
— Что он увидел?
— Пусть он сам расскажет. Но то, что я увидел в доме, полностью совпадает с его рассказом. Это… не выразить словами, Уортроп, не выразить словами!
Доктор больше не задавал вопросов. Он смотрел в окно на весенний пейзаж, на залитые солнцем холмы и луга, на зацветающие деревья.
«Они нашли старика — или то, что от него осталось, — и остатки трупа девушки, — подумал я. — Интересно, Доктор тоже так считает? Похоже, мы снова едем на кладбище».
Я удивился, когда экипаж свернул на небольшую улицу, уходящую в сторону от старого кладбища. Западная стена кладбища была уже в поле зрения, но экипаж замедлил ход и остановился перед одним из домов в конце улицы. Солнце припекало все сильнее, и легкий ветерок дул сквозь открытое окно. Этот ветерок отогнал тошнотворный запах, исходивший от констебля. Из окна повеяло жимолостью, и я глубоко и с удовольствием вдохнул свежий воздух.
Но передышка оказалась недолгой. Мы въехали на холм. Уортроп спрыгнул на землю прежде, чем кеб окончательно остановился. Больше из чувства долга (все-таки мои услуги были для него незаменимы), нежели из желания поскорее увидеть то, что констебль назвал «омерзительным, отвратительным происшествием», я последовал за Доктором. Перед нами на вершине холма стояла церковь, а прямо рядом с ней — каменный дом пастора с двускатной крышей. Клумбы полыхали весенними цветами — белыми, розовыми, голубыми и золотистыми. У входа в дом стояли два вооруженных охранника. Завидев нас, они опустили пальцы на спусковые крючки винтовок, пока не заметили, что с нами идет констебль. Однако, признав Доктора, они снова изменили настроение и принялись бросать на него мрачные взгляды, полные подозрения и страха. Уортропа не очень-то любили в Новом Иерусалиме. Живи мы в другую эпоху, я не сомневаюсь, его бы сожгли на костре как колдуна.
— Слава богу, сегодня не воскресенье! — вздохнул Морган. — Паства была бы в ужасе от такого зрелища в благословенный день.
Глаза его за стеклами очков были точь-в-точь как у совы, кроме одной черты — в них не было прозрачной пустоты, ледяного спокойствия, свойственного охотникам. Он посмотрел на меня и сказал:
— Несомненно, Доктор Уортроп, путешествуя, сталкивался с вещами и похуже, но я не думаю, что ты, Уилл Генри, привык к подобным зрелищам. Не стоит тебе идти с нами.
— Он пойдет с нами вне всякого сомнения, — невозмутимо отозвался Доктор.
— Но зачем? — не унимался констебль. — Ради чего?
— Он — мой ассистент, — ответил Уортроп, — он должен «привыкнуть к подобным зрелищам».
Констебль слишком хорошо знал Доктора, чтобы продолжать спор. Подавив тяжелый вздох, он передал трубку одному из своих помощников, достал носовой платок и прижал его к лицу, закрывая нос и рот. Мое присутствие все-таки беспокоило его; он посмотрел сверху вниз на поднятое к нему лицо и сказал мне сквозь ткань носового платка, приглушающего звуки:
— Уилл Генри, у меня нет слов. Просто нет слов!
И мы вошли. Над дверью висела табличка с надписью: «Господь — пастырь мой», и в этом предисловии к тому, что мы увидели, была горькая ирония.
Тело лежало лицом вниз в шести футах от входа. Обе руки были вытянуты, ночная рубашка в крови. Ноги отсутствовали. Недоставало пальцев на руках: трех — на правой, и двух — на левой. Голова лежала поверх одной руки почти перпендикулярно к туловищу, потому что шея была практически полностью оторвана от тела, обнажая позвоночник с ответвлениями основных кровеносных сосудов и сухожилиями соединительных тканей. Затылок был разбит, мозг выцарапан — только по краям висели серые ошметки. Доктор говорил мне во время вскрытия, что Антропофаги предпочитают этот самый благородный человеческий орган — высшее творение природы — мозг.
Комната пропиталась запахом крови, и к нему примешивался уже знакомый тошнотворный запах гнилых фруктов, который я чувствовал на кладбище, когда Антропофаги гнались за нами. Смесь этих двух запахов была столь невыносима, что желудок немилосердно скручивало — недаром констебль, уже побывавший здесь, приложил к лицу платок.
Мы с Морганом задержались на пороге, не решаясь переступить грань между светом и тьмой, но Уортроп такой неприязнью не страдал. Он бросился к телу, оставляя липкие следы в крови, затопившей пол наподобие неглубокого рва. Он присел на корточки рядом с головой трупа и низко склонился над зияющей раной. Потрогал ее. Затем растер между большим и указательным пальцами кусочки мозгового вещества. На секунду он замер, упершись локтями в вывернутые наружу колени, пристально рассматривая останки. Он низко склонился над телом — так, что едва не упал, — и вгляделся в лицо жертвы — точнее, в то, что осталось от лица.