Его личность и есть то, чем создается единство их ошеломляющего многообразия. Личность человека, способного изменяться, стремящегося к цели и любопытного, всегда любопытного до людей, до стран и языков, он и путешественник и ученый с богатейшими знаниями, и в то же время он светский человек, готовый боготворить женщин, и кажется иногда, он вот-вот превратится в банальнейшего собирателя, который лишь регистрирует свои приобретения и наклеивает этикетки. Некоторые, недалекие, его истолкователи, порой восхищались и возносили хвалы Гете именно как усердному собирателю. Но восхищаться и возносить хвалы надо, напротив, тому, что в духе его, любящем разнообразие и рассеяние, непрестанно возрождалась гениальность, что он, казалось бы, поддававшийся соблазнам так легко, неизменно возвращался от пестрого многообразия к простоте. Тысячи раз он терялся в игрищах духа, влюбленный в покрывало Майи, и тысячи раз возвращался к праматери. И о каждом возвращении этого путешественника по свету возвещает вспышка материнской искры, блеск наивной, неутомимо плодовитой гениальности языка, которой была одарена и его мать, жена франкфуртского советника.
Могучим горным потоком изливается эта языковая творческая сила в любовных стихах юного Гете, в стихотворениях страсбургского периода, со временем она нередко слабеет и чахнет, чему причиной ученость, пустяковая игра, бесконечная шлифовка стиля, упражнения виртуоза, однако всякий раз она опять вспыхивает, подобно молнии, озаряя все ярким победоносным светом, и даже в самой поздней лирике восьмидесятилетнего поэта среди многих разумных и почтенных, но в языковом отношении не гениальных стихов, мы вдруг находим такое сокровище, как «Сумерки», в которых приглушенно, но чаруя еще более глубоким волшебством, вновь рвется на простор сотворяющая образы мощь молодого Гете. Иногда гений и виртуозность, природа и воспитание, инстинкт и сознание сливаются воедино, и тогда они становятся совершенным мастерством, второй, высшей невинностью и наивностью, каких нет у того, кто гений лишь по природе. В этих стихах, чей язык вот уже два столетия остается непревзойденно прекрасным, Гете достиг совершенства, и его поэзия — классика в большей мере, чем творчество любого другого немецкого поэта.
Начав выбирать что-то из этих стихотворений, открываешь удивительнейшие вещи. Оказывается, во многих стихах, которые как целое несовершенны, а подчас и несомненно слабы, здесь и там находишь волшебные образы. И тут возникают неразрешимые проблемы — слава богу, неразрешимые, не то мы давно бы составили классическое, безупречное собрание стихотворений Гете, чудесный, благородный сад для приятных прогулок, но не девственный лес! К счастью, великолепный хаос его стихотворений бесконечно милей тому, кто давно уж бродит по этим дебрям, чем любое «избранное», и ни одна подборка не может заменить своей опрятностью того, что составляет тайну дремучего леса.
Тем не менее я несколько раз пытался составить том избранных стихотворений Гете и недавно вновь предпринял такую попытку. Приятно вообразить себе этот сборник в руках молодых людей, которые знают о Гете мало или вообще не знают, для которых его звезда впервые засияет на страницах этой книги. Для тех, кто восприимчив к магии языка, она будет огромным событием. Другие же, пусть они меньше способны наслаждаться поэзией как таковой, все-таки услышат зов великого сердца, ибо поэзия Гете живет в стихиях любви, преданности, благоговейного чувства. А иной юный читатель, который сегодня останется глухим к языку Гете, однажды придет к нему прекрасным обходным путем — благодаря музыке. Ведь почти все стихотворения Гете стали песнями и жизнь свою продолжают как музыкальные произведения, лучшие композиторы, сочинявшие песни, любили Гете и принесли ему свою благодарность, и в наши дни Отмар Шёк был так же глубоко тронут стихами Гете и не менее проникновенно сочетал их со своим искусством, нежели сто лет назад Франц Шуберт.
Между прочим, при жизни Гете его стихи, как и большинство его произведений, снискали признание и славу лишь в очень узком кружке читателей. Его юношеские стихотворения вслед за «Вертером», конечно, покорили многие сердца, однако лирика Гете зрелых и поздних лет не дошла до народа и даже до многих «образованных людей». В то время, когда образованная Германия жадно глотала десятки изданий Эммануила Гейбеля, «Западно-восточный диван» Гете, первое издание, выпущенное за несколько десятков лет до того, так и лежало нераспроданным у издателя и не имело никаких надежд.
Стихи его с тех пор побеждают время вот уже свыше ста лет, они — сокровищница филологов и биографов, блестящие номера певцов и певиц, отрада юношей и влюбленных, предмет почтительных размышлений самых мудрых людей его народа. Они будут жить долго, порукой тому их искренность и пылкость чувства, и порукой тому их язык. Ибо для поэта язык не функция и средство выражения, а священная субстанция, как для музыканта — звуки, для живописца — цвет.
В стихах Гете много связанного с эпохой и преходящего. И многое принадлежит только рококо, только Просвещению, только классицизму, только бидермейеру, к этому мы мало-помалу охладеваем. Но остаются отборные стихи, которые со временем, кажется, открывают нам все больше и воздействуют все сильнее, читая которые, мы даже на миг не допускаем, чтобы люди когда-нибудь могли их забыть.
1932
* * *
Многое отделяет сегодняшний день от того времени, когда имя Гофмана было у всех на устах и книги его знал каждый. Сегодня нам едва ли вполне понятна и близка его блестящая, непревзойденная ироническая манера и изысканная смесь обыденности и сказки; великими мастерами смешивать их были Людвиг Тик и он, Э. Т. А. Гофман. Однако исчезновение интереса к Тику понятней, чем пренебрежение Гофманом. Если изящество, изнеженная мягкость и тонкая ирония Тика дарит усладу лишь подлинным ценителям, то у Гофмана пылающая фантазия и реалистическое мастерство рассказчика смешаны столь крепко и удачно, что чтение его книг может доставить редкостное наслаждение даже самой широкой публике. Тик — краснобай и насмешник, Гофман — рассказчик и юморист. Продолжать сравнение не имеет смысла, так как демонической силе Гофмана, его власти над ужасным и призрачным, волнующим до глубины души, пугающим всеми возможными страхами, немыслимо искаженным и все же органичным и живым миром фантазии, решительно невозможно противопоставить в творчестве Тика что-либо хотя бы приблизительно равноценное. Мне доводилось читать о творце «Ночных рассказов», что иногда, глубокой ночью, когда он писал свои страшные новеллы, демоны, созданные им же самим, приводили его в ужас, его сердце сжималось, и, спасаясь от этих фантастических видений, он закрывал глаза руками и поневоле бросал работу.
1900
«ЖИТЕЙСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ КОТА МУРРА»
Этот потрясающий «Кот Мурр» и в наши дни остается приятнейшей книжкой, и его житейская мудрость ничуть не устарела. Но, как мы знаем, «Кот Мурр» — двойная книга, ведь в ней мы находим не только занятные воззрения на жизнь, изложенные премудрым котом, но еще и историю капельмейстера Иоганна Крейслера, записанную на случайных макулатурных листах. Крейслер же, вне всякого сомнения, самый чудесный, таинственный, исполненный самого жаркого огня персонаж во всем творчестве Гофмана. Все, что рассказано о музыке немецкими романтиками, озарено неиссякаемым светом священного духа этого гофманского героя, великолепного Крейслера, достойного величайшей, бесконечной любви. Им восхищались в юности Роберт Шуман и Рихард Вагнер, для них он был вечным источником утешения, понимания, энтузиазма. И даже если бы Гофман не написал ничего, кроме «случайных макулатурных листов», которые беспорядочно перемешал с писаниями своего кота Мурра, он и тогда был бы одним из великих немецких писателей. В иные десятилетия нашей истории, наверное, никому на свете не пришло бы на ум, что такие вещи, как «Кот Мурр» переживут, например, германскую армию, монархию и военную экономику; однако вышло именно так.