– Ты мне подходишь?
– Я не это имела в виду. Но если ты спрашиваешь… – Внезапно она улыбнулась, и улыбка ее стала вызывающей и дерзкой.
– Да, я тебе подхожу.
– Ты моя сестра.
– Сводная!
Девушка подняла руку и положила ее на бородатую щеку парня. Он молча поймал ее руку и сильно сжал пальцами.
– Степан… – хрипло проговорила она. – Ты чего?
Он не ответил, но продолжил сжимать пальцы, глядя на девушку хмурым взглядом.
– Степан… – Голос девушки задрожал, в нем появился испуг. – Ты сломаешь мне руку!
Пальцы парня сжимались все сильнее. И тогда она закричала и забилась, пытаясь выдернуть руку, но Степан не отпускал. Несколько секунд он молча, с холодной усмешкой на губах, наблюдал за ее попытками вырваться, а потом разжал пальцы. Нина упала на пол и, выставив перед собой покалеченную руку, заплакала.
– Скажи спасибо, что ты не мужик, – отчеканил Степан. – Была бы мужиком, выставил бы тебе все твои щучьи зубки.
Затем повернулся и пошел к двери.
– Дурак! – крикнула вслед девушка, морщась от боли. – Идиот! Тварь!
Степан остановился, девушка осеклась на хриплом вскрике и испуганно сжалась. Он не стал оборачиваться и после секундной паузы вышел из подсобки.
– Нина, поди сюда! – окликнул ее из магазина сиплый голос старика Чадова.
– Сейчас иду!
– Тащи сюда свою чертову задницу!
– Да иду я!
– Сколько тебя ждать?! Дорогая моя, ты должна расфасовать мыло и мочалки по банным наборам!
В этом «дорогая моя» было все, что угодно, кроме нежности.
– Хорошо, папочка! – отозвалась девушка сладким, но каким-то взвинченным, излишне звенящим голосом. – Я сделаю как ты хочешь! Я ведь всегда делаю как ты хочешь, – тихо, с невыразимой ненавистью добавила она.
– Нина! Ты идешь или нет, чертова девчонка!
Нина закрыла лицо ладонями и тихо всхлипнула.
Воздух в камере был спертый, пахло человеческим потом и карболкой. На бетонных стенах виднелись плохо забеленные процарапанные надписи. «Ненавижу ментов!» «Маленькая, я по тебе скучаю!» «Жизнь – дерьмо, свобода – мусор». Свидетельства скуки, тоски, ярости, очумелости.
Глядя на эти надписи, Стас Данилов прикидывал, что бы такого он мог написать, будь у него гвоздь или шуруп.
«Хамовичи – клоака». Неплохо.
«Долой полицейский беспредел!» Смешно.
«Я мент, и я страдаю». Печально.
Стас лежал на привинченной к полу железной кровати, на голом матрасе, закинув руки за голову. На душе у него было тяжело и мрачно. Пока он валялся в камере, Маша вынуждена была действовать одна – на свой страх и риск. А эти Хамовичи, несмотря на внешнее благополучие, – опасное местечко. В этом Стас уже не сомневался.
Данилов вздохнул, посмотрел сквозь решетку на чернявого, усатого сержанта, сидевшего за столом с газетой в руках, и крикнул:
– Эй ты, «я твой дом труба шатал»! Я есть хочу!
– Я не кавказец, – не поворачивая головы, отозвался полицейский.
– Да ну? А по виду – вылитый Мимино.
Полицейский отвлекся от газеты и бросил на Стаса недовольный взгляд.
– А ты что, националист?
– Есть немного, – признался Данилов.
Сержант сдвинул брови и строго сказал:
– Это плохо.
– Почему? – спросил Стас.
– Потому что люди должны жить дружно, – назидательно произнес полицейский.
– Тогда открой дверцу и выпусти меня отсюда.
– Выпущу. Когда старший прикажет.
Стас вздохнул. Некоторое время он молча лежал на кровати, потом поднялся и стал прохаживаться по камере, размышляя о том, что делать дальше.
Небо за окном становилось все темнее. Кажется, сумерки в этом поселке наступали быстрее, чем в Москве. Вероятно, из-за холмов. И из-за повышенной влажности воздуха, который плохо пропускал солнечные лучи. Впрочем, возможно, все это ерунда.
Стас тряхнул головой, прогоняя никчемные мысли. Полицейский продолжал читать газету, время от времени бросая в окно встревоженные взгляды, и это не укрылось от Стаса.
– Боишься темноты? – поинтересовался он у полицейского.
Сержант не отозвался.
– Правильно делаешь. По ночам из темноты выходят бесы, хватают загулявшихся грешников и тащат их в ад. А тебе, между нами, девочками, говоря, там самое место.
Усатого полицейского замечание Стаса, похоже, обидело.
– Почему это мне место в аду? – спросил он, нахмурившись.
– Потому что невинного человека в клетке держишь! За это тебя твой Аллах по головке не погладит!
Лицо сержанта слегка побагровело.
– Я не мусульманин, – хрипло сказал он.
– Да ну? А кто тогда? Не индус же.
– Я такой же русский, как ты. И крещеный в церкви.
– Тем более, – сказал Стас. – Гореть тебе в аду, парень.
– А тебе – торчать в клетке до утра, как дикому зверю, – огрызнулся полицейский.
Стас ухмыльнулся, а полицейский снова удовлетворенно уставился в свою газету. Данилов еще немного походил по камере, потом остановился у прутьев решетки и стал внимательно смотреть на полицейского. Тот снова оторвался от газеты и с прежней тревогой посмотрел в окно. Стас усмехнулся и громко проговорил:
– Странно получается, джигит: в клетке сижу я, а дрожишь ты. Почему так, а?
– Пошел ты, – огрызнулся полицейский.
Стас засмеялся, довольный тем, что задел собеседника, и продолжил расхаживать по своей тесной камере. Продолжалось это еще несколько минут, после чего полицейский не выдержал.
– Долго ты еще будешь ходить туда-сюда? – нервно спросил он.
– Врачи утверждают, что ходить пешком полезно, – ответил Стас. – А у меня нет оснований им не доверять.
Сержант что-то тихо проворчал себе под нос, тряхнул в руках газету и снова уставился на ее желтоватые страницы. Еще минут пятнадцать прошло в тишине. Все это время полицейский сидел неподвижно, а Стас прохаживался по камере.
Наконец черноусый полицейский сложил свою газету и положил ее на стол. Закинул руки за голову и потянулся, хрустнув костями.
– Что такое? – спросил Данилов. – Спинка затекла? Хочешь, я сделаю тебе массаж?
Полицейский осклабился, отчего черные усы его поднялись кверху.
– Так ты у нас массажист? А я думал, ты работаешь в уголовном розыске.