Апчхи!
И пошло поехало…
Раздался вполне разбойничий свист, щербатая дверь нужника распахнулась и из тесной кабинки вывалили сразу трое; пятеро появились из-за угла конюшни. Отрезав путь отступления, перед дорожкой за спиной у Хлыстова затормозила карета. Послышалась обычная в подобных случаях песня: «Сопротивление бесполезно! Ты окружен! Руки вверх!» и так далее, по кругу, с небольшими вариациями. С той стороны, откуда донеслось своевременное «апчхи!», кто-то громогласно выругался, затем запыхтел, взбираясь на оплетенный хмелем забор.
Коварный простенок… Краше места для западни и не придумаешь! Хлыстов ощутил прилив сил, азарт, доводящий до возбуждения.
Клещи смыкались, таиться дальше не было ни малейшего резона. Послушный револьвер прыгнул в ладонь.
Пробиваться через задний двор каретного депо (гори оно синим пламенем вместе с пыльной Ак-Мечетью!) – гиблый номер. И через карету не пройти… Драгоценные секунды таяли, а озарение не снисходило на стриженную под горшок голову.
Нерадивый аллергик спас Хлыстова во второй раз. Вместо того чтобы затаиться по другую сторону забора, тот рванулся вперед. Жандарм смекнул, что за «апчхи!» его не погладят по голове; поэтому он спешил спасти репутацию и карьеру – собственноручно повязать залетного террориста прежде, чем коллеги сомкнут «клещи». В его распоряжении было не больше половины минуты. Если бы он знал, что перед ним – не обиженный богом идейный чудак, а лучший профессионал Боевой Организации эсеров… Двое жандармов, которых угораздило оказаться в засаде вместе с аллергиком, поспешили за своим опростоволосившимся приятелем.
Пули Хлыстова, как всегда, сами летели навстречу цели.
Раз, два, три… Двое жандармов валятся в кусты крапивы, третий остается висеть на заборе.
– Брось наган! Сучий сын, убьем! – кричат Хлыстову с двух сторон.
Выкусите! – показывает он им перед тем, как одним прыжком взлететь на забрызганный кровью забор.
Трещат револьверы справа, трещат слева; пули лязгают по камням, неловко косят амброзию. На миг заглушив трескотню, обзывается винтовка. А потом кто-то ревет:
– Не стрелять! – Смекнули, что таким макаром они друг друга скорее продырявят, чем положат террориста на землю.
А он уже улизнул.
С забора – на крышу плотницких мастерских, с крыши – на другой забор, молнией через чей-то двор. Отпихнул с дороги собаку, распугал курей, распахнул калитку. Переулок Кривой, переулок Грязный, переулок Кособокий… Лазаретную – пронзить насквозь. Затем – по братским могилам времен Крымской войны, украшенным пышными султанами ковыля. К Петровским скалам, а оттуда – вниз, к Салгиру. Потом Алуштинская, Объездная…
В общем, ушел. И больше – ни одной жандармской рожи на пути.
* * *
– Козырный туман… Небось, сам боженька помогает нам в делах, а?
Хлыстов не ответил капитану Матвееву. Он протянул руку, поймал в перчатку пригоршню серебристой взвеси. Поднес ладонь к лицу и принюхался. Ничего необычного не почуял. Отовсюду пахло морем, рыбой и мокрым железом. Он вспоминал…
Детство вспоминал, деревеньку в десять дворов. Избу на околице, в которой жила бабка – из тех бабок, что в каждой деревне отыщется. Старуха занималась темными делишками, а в ритуалах непременно использовала воду. Говорят, она даже усмиряла неспокойных мертвяков, выливая им на могилы по склянке заговоренной жидкости. Перед смертью она проболталась, что вода – как чистая бумага. Вода «записывает» на себе слова, образы, события. Вода может и предостеречь, и научить, и рассказать. В этом, мол, и заключался секрет ее умения…
Теперь Хлыстов напрочь не верил в ведьмовские фокусы, и мертвецов он перевидал тьму тьмущую – ни один из них не проявил и признака «неупокоенности». Но бабкины слова гвоздем сидели у него в душе. Теперь-то он знал, что воду можно найти везде, куда ни ткни пальцем. Что вода в земле, в человеке, даже в воздухе – в виде пара. Иначе говоря, – если принять признание умирающей ведьмы на веру и перевести его на современный язык, – пространство переполнено… этой… информацией. Кто б придумал такое устройство, такую шифровальную машину, что смогла бы перевести беззвучный шепоток частиц на понятный человеку язык…
Он принюхался еще раз.
Соль, рыба и железо. А теперь еще и табак…
Капитан раскурил трубку, громко зачмокал губами, обрамленными иссиня-черной щетиной. Хлыстов отвернулся, отошел на пару шагов, придерживаясь рукой за леер: запах курева вызывал у него отвращение.
Крохотный пароходик резво бежал по штилевой глади навстречу турецкому берегу. Капитан без всякого смущения разглядывал пассажира сквозь клубы табачного дыма. Капитан знавал людей всяких. Но этот человек вряд ли укладывается в какие-либо привычные рамки: черт его знает, чего и когда от него ожидать… Например, пассажир носил не новый, но вполне себе приличный костюм из английского сукна. В то же время на голове у него, точно у последнего босяка, красовалась стрижка под горшок. У пассажира толстогубое лицо добродушного идиота, а в кармане (у капитана-то – глаз-алмаз!) револьвер.
…Хлыстов расплатился с капитаном Матвеевым пачкой червонцев и приветом от Григория Андреевича. Этого с лихвой хватило на гамак в кубрике, на право есть кашу из общего котла и на «билет в один конец» в Турцию. Капитану не впервой было брать на борт безымянных пассажиров, которые желали во что бы то ни стало оказаться по ту либо по другую сторону границы Империи. Само собой – незаметно и без лишних расспросов. И братия эта из-за падения авторитета царской власти и буйного расцвета революционных группировок с каждым днем становилась всё многочисленней, нетерпеливей и норовистей: озеро баламутишь – дерьмо всплывает.
Но капитану Матвееву расклад такой был на руку. Капитан занимался делом верным, не упуская случая заработать лишнюю копейку.
В полумраке трюма его корабля шептались девицы. Двадцать юных южнорусских красавиц сидели в обнимку с тощими узелками. Каждая мечтала, что на другом берегу Черного моря их встретят лепестками роз и фанфарами; что неудачи, несчастье и бедность остались в Империи и что в ближайшем будущем у них будет всё по-другому.
Их и в самом деле ждала иная жизнь.
Капитан сплюнул в туман: пять лет он поставлял девиц для борделей и ни разу не слыхал о том, чтобы хоть одна из них смогла вернуться в родную деревеньку или городок несправедливо преданной Таврии…
Бом! – ударил колокол.
Кок Степка Куцая Бородка застыл у фальшборта, таз с водой, испачканной рыбьей кровью, задрожал в его татуированных руках. Кок поглядел на капитана Матвеева, а Матвеев и Хлыстов уставились на него.
…А потом палуба ушла из-под ног. Капитан зубами сломал мундштук трубки, упал спиной на трап, пересчитал лопатками ступени. Кок повис на вантах, словно муха в паутине; таз загрохотал по палубе. Хлыстов схватился обеими руками за леер, смешно тряхнул ногами в воздухе. В трюме девицы сбились в голосящую кучу: им всем подумалось, что корабль пошел ко дну. Турция – прощай!