Хлыстов пожал плечами: мол, валяйте, если имеется желание. Степка ткнул трясущейся рукой искушенного людоеда в сторону ступенчатой тропинки, ведущей на верхнюю террасу.
– Туда пошли!
Под гулким сводом пещеры Степка высек кремнем искру, зажег факел (завоняло мазутом – хоть беги!) и повел Хлыстова вглубь. Шагов через двадцать стены по бокам сузились, из темноты показалось возвышение. «Алтарный камень! – сообразил Хлыстов. – Вот суки! Неужто – на заклание? Или… Что?»
На алтарном камне была сооружена пирамида. Из человеческих черепов. Хлыстов молча глядел, как дрожат тени внутри пустых глазниц и носовых впадин, отзываясь на трепет дымного пламени.
– Здесь девяносто восемь, можешь не пересчитывать, – доложил куцебородый с самодовольным видом. – До юбилея не хватает всего двух. Улавливаешь?
Хлыстов едва заметно кивнул. Куцебородый изменился в лице и с неприязнью поглядел на новенького. Его возмутило, что тот смотрит на кучу костей, как на пустое место. Что не пал ниц, стеная от ужаса, не схватился за сердце, не обмочился и даже не побледнел. А Хлыстова черепа не впечатлили совсем. Он отвернулся к боковой стене, посмотрел на неровные ряды закорючек, что покрывали ее от пола до самого верха.
– Кто… это… написал?.. – спросил Хлыстов своим страшным, квакающим голосом. Факел в руках бывшего кока задрожал еще сильнее.
– Д-да все помаленьку… – ответил Степка с запинкой. – Это вроде нашей книги откровений.
– Святой… тоже откровенничает?
– Ипатушка? Ой нет, парень! – С куцебородого и вовсе слетела спесь; каким-то загадочным образом он догадался, что стоит этому стриженному под горшок молодому человеку взмахнуть рукой, как на вершине костяной пирамиды окажется свеженькая черепушка. – Мы сердцем чуем, что излагать надобно. Потопали на свет, а?
Насколько мог судить Хлыстов (языками он не владел, но на русском читал и писал сносно), эти корявые надписи были полной абракадаброй. Святой Ипат, или Вершитель, всецело правил пятью десятками мужчин и женщин. Как он подобрал ключик к их сердцам, Хлыстов пока не понимал. Его люди как будто видели сны наяву, они говорили, выполняли какую-то работу, потом в порыве чувств бросали всё и принимались карябать символы своей кровью, не имея сил справиться с черным зудом, навеянным чарами чокнутого монаха. Просветленные гады даже не смыслили, что с ними происходит!
В глубине души Хлыстов понимал, что существовать вот так, как они, – это пострашнее, чем жить и умереть под властью сгинувших хозяев. Но ему было наплевать на отчаянно смердящую компанию людоедов. Если им нравилось лопать друг друга и носить шоры, значит, чего-то другого они не заслуживали. Едва подвернется случай, он возьмет ноги в руки и растворится среди песков. А пока станет играть роль удачливого бродяги, к счастью, притворяться для него – дело привычное.
Святому Ипату было нужно, чтобы Ванька Хлыст отвел его к пещере, в которой… с ним сделали нечто? Скорее, с ними сделали. Превратили их в то, чем они являются сейчас. В Вершителя и… этого… в Идущего по следам!
О да, Идущий по следам отлично помнил, где находится пресловутая пещера. С той стороны ветер до сих пор доносит запах некогда расплесканной Ванькой Хлыстом кровушки. Только Ипат и его друзья ошибаются, полагая, что к их отаре прибилась кроткая овца. Ваньке Хлысту там делать нечего, следовательно, он не попрет через пустошь только для того, чтобы какому-то Вершителю стало хорошо.
…На террасе он повстречал монаха. В вечернем свете Хлыстов увидел не отрешенного Вершителя с лицом, похожим на театральную маску, а суетливого, немного растерянного человечка. Святоша что-то бормотал невпопад; он как две капли воды был похож на припадочного отца Иова, которого Хлыстов излечил от всех недугов одним ударом топора. Прожженные негодяи и убивцы млели в присутствии святого Ипата, точно красные девицы. Они вели себя, как трепетные лани, приученные есть с руки. Хлыстову было противно смотреть на эти умиленные лица, в эти переполненные приторной благостью глаза… Он снова стал подумывать о бомбе. Увы, – смастерить ее здесь было решительно не из чего.
Постепенно у костра собралось всё племя. Эти люди говорили друг с другом о погоде, о том, как сделать колодец более удобным, о стирке и починке одежды, о своих мелких и серьезных болячках. И в то же время каждого из них трясло, словно одолеваемых похотью сопляков, наловчившихся подсматривать за бабами в бане. Они терпеливо ждали, когда их миски наполнятся традиционным кушаньем. Хлыстову тоже выдали миску, только стоял он с нею в стороне от других. Никакие специи не могли перебить мерзкий запах человечины, и Хлыстов старался не дышать носом. Тем не менее тяжелый дух продолжал терзать его, проникая через поры кожи.
– Плоть человека – есть добро! – провозгласил святой Ипат. – Добро божье – в человеке! Да славимся мы и наш светлый день, и разделим справедливо ниспосланное добро между собой и близкими!
Застучал черпак по краям котла. Взвился парок над мисками; заохали и забормотали, предвкушая сытость, утомленные ожиданием люди.
* * *
Еве казалось, что она очень долго приходила в себя. Сварливая и страховитая обликом бабка отпаивала ее горячим отваром. Пойло пахло веником, после каждого глотка жидкость просилась наружу, и баронесса ничего не могла с собой поделать. Бабка ругалась, обзывала ее козой драной и вертихвосткой, однако уносила кружку, чтобы через несколько минут снова подсунуть свое зелье под нос страдалице. И тошнотворный отвар помог: туман в голове растаял, тонкие и слабые ручки-ножки опять стали послушными.
…Ее поселили в пещерке, в которой хранились запасы топлива для костров. До самого свода возвышались кучи ломких пластин сухого мха, аккуратными поленницами были уложены дрова – их мужчины добывали в каньоне, где возле воды сохранились чахлые деревца и кустарники. Еве пожаловали уголок между двух поленниц; на кучу тонкого хвороста водрузили грязный пробковый матрасец – получилось роскошное для здешних мест ложе. Помимо Евы в той же пещере жили еще две молодые женщины да бабка Прасковья.
– Что со мною будет, бабушка? – спросила Ева, как только смогла говорить связно.
Похожая на ведьму старуха помогла ей присесть.
– Ничего не будет, девка, если Ипатушка не велит! – ответила она в обычной сварливой манере. – А Ипатушка не велит, потому как бабы ему неинтересны, даже такие прехорошенькие, – старуха коснулась ее порядком поредевших за годы заточения волос, – а стало быть, прочим они тоже не требуются. Нет, тут никого не обижают… – Она пошамкала дрожащими губами, а потом добавила: – Мы здесь – кроткие овечки под боком у доброго пастора. Молись на Ипатушку! Жизнь тяжела, но покуда он с нами, с грешниками, – порядок будет, и с голоду не опухнем… Хочешь юшки мясной?
Ева помотала головой. Она давным-давно смекнула, что в этом страшном мире коровы не водятся.
– А чем тогда тебя кормить, скажи на милость? – Бабка манерно всплеснула руками.
– Ну, я бы съела полбаночки тушенки или сухарик…